Вряд ли можно согласиться со столь лестной характеристикой российского феодально-крепостнического строя с его преобладанием крепостной мануфактурной промышленности над капиталистической мануфактурой с ее «вольнонаемными» оброчными помещичьими крестьянами. На два столетия раньше на самом Западе Европы уже господствовал мануфактурный капитализм, размывая остатки докапиталистических отношений в сельском хозяйстве. Ссылаясь на виттевский «Конспект лекций о народном и государственном хозяйстве, читанных в 1900—1902 гг.» (см. изд. 2, СПб., 1912, стр. 60), Лауэ утверждает, что на одно поколение современников Витте ложилась задача «спешно нагнать то, что было упущено в прошедшие двести лет» («Некоторые политические последствия», стр. 222). Это порождает превратное представление об индустриализации нашей страны в дооктябрьский период, как единичных вспышках с двухвековой спячкой, отделяющей Витте от его «предшественника» Петра Великого. На самом деле процесс капиталистической индустриализации России проявился уже с начала XIX в. и до конца дореформенного периода, и, главное, интенсивно нарастал с 60-х по начало 1900-х годов. Это нарастание отчетливо понимал Витте. Лауэ почему-то не заметил в цитируемом им абзаце указания Витте «на огромные успехи за последние двадцать лет в нашей металлургической и обрабатывающей промы

шленности».

Не соответствует действительности и утверждение Т. фон-Лауз, что русскому купечеству нелегко было преобразиться в современных капиталистов, а интеллигенции включиться в новый хозяйственный строй. И это говорится о 90-х годах, когда крупная промышленность московского района возглавлялась третьим-четвертым поколением национальной русской буржуазии, большинство которой происходило даже не от старого купечества, а от русских крестьян, о которых столь пренебрежительно отзывается Лауэ.

Лауэ, как мы помним, утверждал, что русская интеллигенция в конце XIX в. была неспособна успешно решать задачи, связанные с быстрым развитием капитализма. В действительности инженеры и лица свободных профессий, о которых он говорит, включились в решение подобных задач еще в первой половине XIX в. В Петербурге Горный институт основан в 1773 г., Военно-медицинская академия — в 1798 г., Институт инженеров путей сообщения — в 1809 г., Технологический — в 1828 г., Институт граж данских инженеров - в 1877 г., Московское высшее техническое училище - в 1832 г. Я называю только старейшие прославленные центры высшего технического и специального образования страны. Русские военные и гражданские инженеры в содружестве с архитекторами создавали с начала XIX в. уникальный по красоте облик старого Петербурга и его пригородов, позднее они стали строителями Севастопольской обороны и русских крепостей на западной границе, первых крупных русских заводов и железных дорог, где выступали в качестве подрядчиков, технических и коммерческих руководителей. Это был первый отряд, еще при Николае I, русской буржуазной деловой интеллигенции, многие из которого вырастали в крупных и деятельных предпринимателей-капитали. стов. То же самое относится и к представителям свободных профессий; юристы и экономисты, воспитанники университетов России в начале 60-х годов XIX в. составляли основной костяк сотрудников различных министерств, государственных и частных банков, промышленных предприятий. Поистине, слеп, кто не хочет видеть...

Говоря о «раздвоении сверху донизу» всего русского общества, Лауэ ссылается на русскую прессу - он «просмотрел насквозь» до 10 политических газет и журналов, от народнических до черносотенных, и пять

специальных технических журналов («Революция извне», стр. 144). Однако, во-первых, при чтении русской прессы, особенно периода до революции 1905 г., мало усердия штудировать «насквозь», нужно еще умение читать между строк; во-вторых, необходимо глубокое знание русской жизни: нравов, порядков, персоналий. Находясь в плену априорных предвзятых представлений о «вестернизации», Лауэ увидел в либеральных и народнических журналах то, что ему по сути и хотелось увидеть: он вынес впечатление, будто их «читатель живет скорее в Европе, чем в России», ибо они полны сообщениями с Запада, сведений о внутренней жизни явно меньше (там же). Лауэ явно не уловил, что в силу подцензурного положения русской печати было невозможно открыто критиковать в ней старые порядки. И народническая, и буржуазно-либеральная пресса именно своими сообщениями о западном строе с его парламентаризмом и буржуазно-демократическими свободами (собраний, слова и т. д.) повседневно рассказывала русским читателям о гнусности официальной внутренней политики, о бесчинствах полиции и бесправии народных масс.

В правых и черносотенных органах автор также обнаружил «прокравшийся туда незаметно и ненавязчиво Запад». В самих «Московских ведомостях» автор нашел статью «Почему мы любим Ниццу». «Русские (реакционеры. — Й. Г.) были безоружны против проникавшего влияния Запада,- пишет он. В консервативных газетах после осуждения западноевропейского развития можно было читать объявление об отеле в Биаррице или ателье „Венский шик“... или об английской гувернантке». Мещерский в своем «Гражданине» помещал «объявления на западноевропейских языках», а Шарапов, вернувшись из поездки в Берлин, писал в «Русском труде»: «В Германии все движется вперед» (там же).

Приходится пояснить читателям работ Лауэ, не знакомым с «Войной и миром» Льва Толстого, что русское «светское общество» в самом начале 1800-х годов свободно изъяснялось на французском языке, русские аристократы невозбранно совершали поездки в Западную Европу, а то и годами там проживали; журнальчик Мещерского заполнялся «светской хроникой» и был рассчитан на «сливки общества», которые владели иностранными языками, нанимали английских гувернанток и могли себе позволить выписать платье из Парижа или Вены. А русский черносотенец Шарапов отнюдь не был «врагом Германии». В 1900-1902 гг. Шарапов в полном контакте с прусским реакционером Паулем Рорбахом издавал в Берлине пасквили на неугодного и русским, и прусским помещикам российского министра Витте.

Но самое интересное - это впечатление Лауэ от русских технических журналов. Он обнаружил там «поразительно много русских работ». Как же быть с антииндустриальным «русским духом»? «Им свойственно было проводить сравнение с техникой Западной Европы», - утешаег себя ав тор, подтверждая тем самым, что русские инженеры внимательно следи ли за состоянием заграничной техники. Другим утешением автору служит наличие в журналах реклам западноевропейских фирм и их филналов в России, занимавших половину всего места, отведенного под рекламу. Фактически это означает, что объявления русских фирм не уступали в количестве иностранным. Становится очевидным, что вывод Лауэ о всепроникающей «вестернизации» никак не вытекает из «просмотра»

русских журналов.

Но если в отношении хозяйственного и прочего влияния передовых капиталистических держав Запада на Россию автор ошибается в оценке его характера, масштабов и роли (в принципе, это влияние, безусловно, имело место, как имел место и обратный процесс влияние русского

- развития на остальной мир), то, характеризуя «сопротивление» русского общества индустриализации, он в ряде случаев полностью расходится с + реальными фактами. Это относится прежде всего к придуманному им 2 «конфликту» между Витте и Николаем II. Все русские монархи, начиная с Александра I и Николая I, прекрасно понимали значение крупной промышленнссти для экономического и политического укрепления российского государства. Тем более безоговорочно санкционировали затрату государственных средств на сооружение железных дорог, развитие крупной промышленности и банков, поддержку крупных дельцов-учредителей послереформенные самодержцы Александр II и Александр III. Необходимость этого осознавал и Николай II, и никаких антииндустриальных актов или даже высказываний с его стороны привести невозможно. Еще будучи наследником престола, он, как известно, стоял во главе Сибирского комитета и активно поддерживал все действия Витте, связанные со строительством Транссибирской магистрали и экономическим проникновением на Дальний Восток. Вплоть до принятия во внешней политике авантюристического курса Безобразова, Абазы и Алексеева, Николай II безоговорочно поддерживал все способствовавшие капиталистической индустриализации мероприятия Витте, каким бы антиподом ему последний ни был в личном плане 9.

Лауэ сам вступает в противоречие с собственной характеристикой Николая II, когда, анализируя широко известную записку Витте «Самодержавие и земство», неожиданно присоединяется к Витте: «самодержавие действительно было формой управления, наиболее приспособленной к быстрой индустриализации. Каждый из великих шагов вперед в русской истории делался царями». Самодержавие, должным образом интерпретированное, было «самым прогрессивным институтом в русской жизни». Все, чего хотел Витте достигнуть - восстановить его «прогрессивный характер» («Система Витте“ на середине пути», стр. 224).

От самодержца автор переходит к «широкой русской общественности» и чуть ли не на 15 страницах рассматривает известный торгово-промышленный съезд, происходивший в Нижнем Новгороде в 1896 г., где в оппозиции против высокого протекционизма объединились народниче

ские

тесно

и буржуазно-либеральные элементы, представители помещичьих интересов и биржевых комитетов российских портовых городов, связанных с импортно-экспортной торговлей. Съезд значительным большинством высказывался категорически за снижение таможенного тарифа в интересах сельского хозяйства и торговли, и Лауэ использует это (а также анекдоты о посещении Всероссийской промышленной выставки Николаем II) для обоснования вывода, что попытка «обратить русский народ к идеалам индустриализации» была «колоссальной неудачей» (там же, стр. 26). Однако он должен был знать, что декларации съезда в действительности не имели практических результатов, кроме снижения пошлин на «сложные» сельскохозяйственные машины, которые тогда в России изготовлялись в крайне ограниченном количестве.

9 Лауэ всячески расхваливает последнего российского самодержца, утверждая, что его «глубоко трогала нужда народа в школах, в медицинском обслуживании», он сочувствовал нищете крестьян, страданиям переселенцев. Будучи якобы необыкновенно справедливым. Николай весьма строго относился к малейшему превышению земствами, городскими Думами и дворянскими собраниями своих компетенций, но, с другой стороны, разражался «справедливым негодованием» против всех беспорядков, рекомендуя «ограниченное использование полиции» (стр. 198—199). Эта фальшивая и слащавая картина забот Николая II, спустившего свору Трепова на мирную демонстрацию петербургских рабочих, подчеркивание религиозности, благочестия последнего самодержца, потребовались автору для «доказательства», будто вся Россия kc самого верха», органически не могла принять надвигавшуюся с Запада индустриализацию.

Только потому, что денежная реформа 1895—1897 гг. была проведена, минуя Государственный Совет —высшее законосовещательное учреждение страны, Лауэ делает вывод, будто Государственный Совет был против индустриализации 10. На самом деле именно Государственный Совет и его Департамент государственной экономии, через который проходило как ежегодное рассмотрение бюджета, так и ряд экономических и финансовых реформ Витте (сахарная нормировка, винная монополия и т. д.), являлся центром высшей бюрократии, с 60-х годов в целом безоговорочно поддерживавшей политику индустриализации страны.

Помимо оценки «индустриальных» и «антииндустриальных» тенденций в русском обществе предвзятость Т. фон-Лауэ наиболее ярко проявляется в определении конкретных каналов «вестернизации» России. Типичным для работ Лауэ является следующий огрывок.

Царские министры финансов, пишет в начале своей книги 1963 г. автор, «должны были превосходить своих коллег (других министров. И.Г.) современностью взглядов и пониманием современного хозяйственного строя, а эти качества не столь уже часты в России. Не случайно, поэтому, все выдающиеся министры финансов носили западные фамилии... Е. Ф. Канкрин (1823-1844), М. Х. Рейтерн (1862-1878), Н. Х. Бунге (1881—1886) и С. Ю. Витте (1892—1903)»; хотя фамилия И. А. Вышнеградского была исключением, но он как крупный инженер и ученый «принадлежал к тому же типу людей». Все министры были «за модернизацию по западному образцу, и их взгляды были прозападными». Их позиции пользовались уважением; «ни один министр финансов не был убит» («Сергей Витте и индустриализация России», стр. 4—5).

Эта цитата показывает, что хотя историко-философские взгляды Т. фон-Лауэ и сложились в США, они весьма тесно связаны и с его старым отечеством, где давно получили распространение убеждения в «культуртрегерской» роли Германии на Востоке Европы. Здесь, однако, уместно сделать небольшое отступление от Лауэ и - для лучшего понисовершить путешествие в прошлое немец

мания истоков его взглядов

кой историографии.

В Германии уже с XVIII в. существовало два разных подхода к России. Передовых немцев, начиная со времен Петра I, а особенно со времени Отечественной войны 1812 г. и освобождения германских государств от владычества Наполеона, живо интересовала «великая северная держава», передовая русская культура и революционное движение. Великие немцы, революционеры и ученые-энциклопедисты Карл Маркс и Фридрих Энгельс глубоко уважали Россию, русский народ и русских революционеров всех поколений. В письме Н. Ф. Даниельсону по поводу исторического значения Крымской войны для России Энгельс писал: «Стомиллионный народ, играющий важную роль в мировой истории, не мог бы оставаться в том состоянии, в каком Россия находилась вплоть до Крымской войны» 11.

Совершенно иным было отношение носителей традиций, воинствующего немецкого экспансионизма, представленного с XVIII в. крепнущим пруссачеством, а во второй половине XIX — начале ХХ в. агрессивной германо-прусской империей Бисмарка и Вильгельма II. «Железный канц

10 Невозможность провести эту реформу через Государственный совет объяснялась совершенно иными сложными и специальными причинами, рассмотрение которых здесь увело бы читателя далеко в сторону. См. В. Е. Власенко. Денежная реформа 1895— 1898 гг. Киев, 1949; его же. Теория денег в России. Конец XIX — дооктябрьский период ХХ в. Киев, 1963. Кстати, первая работа фигурирует в списке литературы в приложении к статье Т. фон Лауэ «Система Витте в середине пути. 1896—1899 гг.». " К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 38, стр. 313.

лер», последний император, широкие круги немецкого юнкерства и буржуазии (особенно крупной) вынашивали представления о том, что Россия является «гинтерландом» Германии. Значительно распространены они были и в Веймарской Германии, отразившись в литературе 20-х годов, когда германский национализм еще более обострился под влиянием поражения в первой мировой войне и испытываемого национального унижения.

Показателен в этом отношении германский экономист и делец Е. Агад, чью работу 1914 г. «Крупные банки и мировой рынок» В. И. Ленин использовал в своем труде «Империализм как высшая стадия капитализма». На закате Веймарской Германии Агад издал еще одну книгу «Мы и мировое хозяйство», в которой доказывал, что берлинские крупные банки были обязаны, участвуя в капиталах ведущих русских банков, ввести в состав их правлений своих прямых ставленников · представителей живших в России германских дельцов 12. Агад жил в России с начала 1900-х по 1918 год, работал в крупных русских банках в Сибири и Петербурге и непосредственно соприкасался с А. И. Вышнеградским и А. И. Путиловым, но остался непоколебимым в своей уверенности, что германская буржуазия при правильной политике своих банков могла бы внедряться в Россию как в полуколонию наподобие английского проникновения в формально независимые страны Латинской Америки.

граж

Подобного рода пангерманистские культуртрегерские идеи, естественно, еще более расцвели и получили крайнее выражение в «третьем Рейхе». В 1942 г. в Берлине вышла книга «Руководящие немцы в царской империи», написанная Э. Серафимом, немцем-прибалтом, который после Октября эмигрировал в Германию и с приходом к власти Гитлера нашел свое истинное призвание в «ведомстве» Розенберга (тоже немца-прибалта), разрабатывавшего идеологию и политику оголтелого расизма 13. Серафим с упоением показывает ведущую роль немцев-прибалтов и выходцев из Германии, начиная царствования Анны Иоанновны и кончая Николаем I, особенно в царском окружении и всяких придворных должностях, на дипломатическом поприще, а также военной данской службе. С расцветом же «русского национализма» при Александре III Серафим оплакивает упадок немецкого влияния, сходившего будто бы на нет. Между гем из обширных фактических приложений к книге Серафима видно, что вплоть до свержения самодержавия в 1917 г. в царском окружении и на придворных должностях находилось множество лиц с немецкими фамилиями из дворян-прибалтов. Разумеется, Серафим изображает «немецкий элемент» главным гворческим началом в создании русской крупной промышленности - Кнопа в текстильной, братьев Струве и Вогау в тяжелой, «нордических» Нобелей в нефтяной и т. д. Конечно, в немецких деловых кругах, так же как и в немецкой буржуазной историографии, были лица, более трезво смотревшие на реальные возможности культурной и хозяйственной деятельности немцев в России. Показательны в этом отношении значительно отличающиеся от

писаний Агада и Серафима работы Е. Иенни 14. Этот автор отмечает различие исторических судеб России и Германии, пишет о различии национального характера, будто бы более созерцательного и пассивного у рус12 E. Agadh. Grossbanken und Weltmarkt. Berlin und St. Petersburg, 1914; его же. Wir und Weltwirtschaft. Berlin, 1931.

13 В 1942 г. Э. Серафим выпустил специальный труд «Führende Deutsche im Zarenreich». Berlin, 1942 (книга Серафима и его статья, указываемая ниже, приведены Теодором фон Лауэ в библиографии к его книге 1963 г.).

14 E. Jenny. Der Teilbau nebst der Monographie eines Teilbaugrossbetriebes in Russland aus der Zeit von 1891—1910. Мünchen und Leipzig, 1913; его же. Die Deutsche im Wirtschaftsleben Russlands. Berlin, 1920.