В. И. Ленина «Развитие капитализма в России» он не берет в расчет потому, что «симпатии автора принадлежат последующей стадии социализму» (там же, стр. 236). Даже легальные марксисты, как чудится Лауэ, отошли далеко влево от позитивного отношения к капитализму, хотя он мог бы найти утешение, заглянув работы, написанные после первой революции Булгаковым, Струве, Изгоевым и их единомышленниками. Зато он подымает Южакова как провозвестника антикапиталистической мировой революции под водительством России. И в спорах народников с марксистами склоняется к первым не столько потому, что ему кажутся правильными народнические концепции внутреннего рынка, а потому, что народники подтверждают не новые представления самого фон-Лауэ о «русском духе», «стародавней самобытности», «русском антизападном мессианизме» (там же, стр. 234—236).

Однако в эту патриархальную, антикапиталистическую среду, несмотря на ее застойность, вторгались западноевропейские влияния; По мнению Лауэ, они были особенно сильны 1890—1900 гг., в разгар русского национализма, о чем свидетельствуют депеши дипломатических представителей Германии, Англии и США в Петербурге. Как сложилась столь парадоксальная ситуация? Влияния, идущие с Запада, пишет Лауэ, «прокрадывались, по-видимому, совсем безобидно» в русский быт и, что особенно важно, обходили сферу политики. «Вряд ли какой-либо консер ватор или народник возражал против велосипеда, пишущей машинки, страхования жизни» («Революция извне», стр. 143—144) или новых методов борьбы с холерой (там же, стр. 154). Вследствие поначалу назаметного и поэтому тем более неотвратимого вторжения капиталистических порядков в русскую жизнь и совершенной неготовности России принять эти порядки, назревал конфликт, который Лауэ именует «фаталь ной трагедией России». В статье «Революция извне как первая фаза революции 1917 г.» он наиболее сжато и выпукло рисует этот конфликт, стержнем которого делает индустриализацию, а ключевой фигурой С. Ю. Витте. Приведем ряд выдержек из статьи, хотя они отчасти повторяют сказанное ранее.

«Нельзя переоценить трудности индустриализации. Ей нехватало психической подвижности, настойчивости, самостоятельности действий и способности приспособления (к переменам.- И. Г.), которые на Западе вырабатывались веками... Сельскому хозяйству индустриализация была ненавистна. Оно агитировало за снижение покровительственных пошлия и даже сокращение железнодорожного строительства. Купечеству тоже было нелегко превратиться в современных крупных капиталистов» (стр. 146). Наконец, русская интеллигенция, по мысли Лауэ, была неспособна решать задачи, которые в ходе капиталистического развития возлагаются на «людей свободных профессий и инженеров».

Можного

Сконструировав эту, ничего общего не имеющую с исторической ре альностью, «Россию» конца XIX в., Теодор фон-Лауэ переходит к своей главной оценке «фатальной трагедии» России. «Хотели все иметь, чт давал Запад, без того, чтобы изменить самих себя... требовали невозполитики модернизации русской жизни при сохранении рас хлябанности, плохого использования времени, без усилий, без жертв, без затрат» (стр. 154). Что же получилось? С одной стороны, «новые поря... ки все глубже проникали в русскую жизнь»; с другой — быстрое развитие капитализма не изменило русский народ, а лишь увеличивало в нем чувство собственной неполноценности, и поэтому он продолжал «цепко держаться за свои старые исторические порядки». В результате все слои русских, сверху донизу, стали раздваиваться. «Консерваторы держались за автократию, народники и либералы за общину» (стр. 154). Вместе с

тем либералы заимствовали «прямо с Запада свои понятия правового государства, свободы печати» и т. д. «У революционеров разрыв был огобенно велик, так как они брали с Запада не действительность, а ее утопические преувеличения» (стр. 155).

«Новый индустриальный строй тяжело ложился и на государство», и его аппарат не выражал «того нового строя, который навязывала ему конкуренция великих держав». Даже Витте стал стал тому примером (СТР. 147).

Таким образом, Т. фон-Лауэ уже в 1953—1954 гг. создал развернутую, хотя и несколько противоречивую концепцию капиталистической индустриализации России. Эта концепция подверглась некоторому уточнению лишь в 1960 г. в статье «Система Витте на середине пути. 1896— 1899 гг.». Здесь Лауэ утверждает, что всеобщее сопротивление, которое вызвала «система Витте», в значительной мере ускользало от внимания историков, и делает упор на характеристику противоречий между Витте и Николаем II. Первого он квалифицирует как выдвинувшегося из низов богача-промышленника с неуклюжей украинской речью и грубыми манерами. Ограничиваясь этой явно неверной социальной характеристикой, Лауэ с большой и неожиданной для современной буржуазной литературы симпатией рисует портрег Николая II: «Добросовестный правитель, полный добрых намерений», с высоким чувством ответственности, одержимый, однако, «глубоко антикапиталистическим, антимодернистским настроением, внутренне отвергавшим изменения в русской жизни». Николая II «тянуло назад к Московии», из всех его предков ему «меньше всего нравился Петр Великий», который «подавил русские обычаи, добрые привычки предков и нравы, унаследованные нацией». Будучи, затем, «мягким, культурным, чувствительным и добродетельным молодым человеком», он с трудом выносил напористость и бесцеремонность Витте (стр. 3—10). Следовательно, по Лауэ, Николай и Витте воспроизводили через 200 лет старую контроверзу русской истории, но российским самодержцем являлся духовный потомок царевича Алексея, а преемником Петра Великого при новом Алексее — всесильный до поры до времени министр.

В 1963 г. основные положения всех рассмотренных выше работ были суммированы и несколько расширены в монографии «Сергей Витте и индустриализация России». В начале книги (стр. 36) Лауэ критикует советских ученых за то, что они игнорируют Витте как зачинателя индустриализации нашей страны и изображают дело так, что идея индустриализации и ее разработка принадлежат целиком В. И. Ленину, а осуществление - И. В. Сталину. Эта критика запоздала, по крайней мере, на 5 лет. Еще в 1958 г. в советской исторической литературе на основе положений Ф. Энгельса и В. И. Ленина о насаждении в пореформенной России капитализма сверху стала разрабатываться проблема капиталистической индустриализации России и в начале 60-х годов появились первые исследования о ней.

Буквально через год после монографии о Витте Лауэ выпустил свою вторую (и, насколько нам известно, пока последнюю) книгу с сенсационным заголовком «Почему Ленин? Почему Сталин? Переоценка русской революции 1900-1930» и с наиболее откровенно изложенной сущностью своей концепции всего «русского развития». Прежде всего в книге 1964 г. капиталистическая и социалистическая (советская, по Лауэ) индустриализация сливаются в единый по существу исторический процесс «революции извне». Никаких качественных отличий в его социально-экономической основе до и после 1917 г. и даже политическом строе царской империи и СССР Лауэ не видит и не хочет видеть. «Испытание современной

России, — начинает он свою монографию,— началось долгие годы назад, еще до 1900 года, и отнюдь не кончилось после сталинских пятилеток». «Ни одна из этих двух внутренних революций не завершена в настоящее время. Широкая пропасть по-прежнему отделяет режим от народа» (стр. 16—17).

В отношении промышленного развития России в конце XIX в. в монографии не содержится ничего существенно нового по сравнению с рассмотренными уже работами, кроме любопытных деталей; например, Лауэ пишет, что необходимо учитывать особенности России, «которые отделяют ее от Европы в большей степени, чем даже Испанию или балканские страны» (стр. 38). То же самое можно сказать и о главе «Первый кризис 1900—1905 гг.», где содержатся «уточнения» типа: «Русский либерализм в целом, в отличие от европейского, был антииндустриальным» (стр. 56) или же совсем фантастические утверждения: Витте повел «русских бизнесменов по чуждому им пути, диктуемому не мотивами прибыли, а государственными соображениями» (стр. 63).

Переходя к периоду первой русской революции, Лауэ сразу же ошеломляет читателя еще одним «оригинальным» выводом: по сравнению г 1790, 1830 или даже 1848 гг. «русский кризис 1905 г. вряд ли можно именовать революцией на трон не сел новый правитель, власть не перешла от одного класса к другому. То, что произошло, было более похоже на мимолетную вспышку ненастья таково было мнение царя, и он был недалек от правды» (стр. 68). Все же Лауэ приходится отметить некоторые последствия этой «вспышки ненастья»: «Изменение крестьянского образа жизни, которое Витте тщетно пытался осуществить на рубеже двух веков, стало, наконец, возможным благодаря революции» (стр. 71). А далее он дает обобщающую характеристику периода 1905—1917 гг.: 3 целом это были «не такие уж плохие годы для всех групп русского общества; новый экономический подъем после 1906 г. принес заметное про цветание верхам русского общества и некоторые улучшения положения масс. Продолжалась индустриализация, причем темп ее был самым быстрым в мире» (стр. 72).

После книги 1964 г. Лауэ по существу не занимается конкретно социально-экономическими сюжетами. Он явно тяготеет к общим историкофилософским рассуждениям, оставаясь, разумеется, целиком верным своим старым представлениям о России как самом крупном непосредст венном «гинтерланде западного мира», в первую очередь подвергшемся

«вестернизации».

Показательно в этом отношении участие Лауэ в дискуссии, происходившей в 1965 г. на страницах американского журнала «Slavic Review> по вопросу о возможности утверждения в России после первой русской революции либерально-конституционного режима. Автор выступил со своей особой позицией, которая расходится и со школой А. Гершенкрона, и с новым подходом к данному вопросу Л. Хаймсона 6. Важно отметить некоторые общеметодологические стороны его в сущности не изменившихся взглядов.

Лауэ обращает особое внимание на взаимоотношение между процессами индустриализации, а в более широком плане «вестернизации» н «модернизации», с одной стороны, и ролью, которую играют в мировой политике претерпевающие этот процесс страны, — с другой. Основным критерием, по которому ту или иную страну можно отнести к разряду великих держав, американский историк считает «способность со стороны го

6 Th. H. von Laue. The Chances for Liberal Constitutionalism - «Slavic Review, 1965, vol. XXIV, No. 1.

"ג.

сударства и общества, их лидеров или их членов (в единственном числе или группами) дать направление политике других государств, или, более широко, развитию других обществ, которое иначе не могло быть ими из1 брано». «Великодержавность, определяемая таким образом, — продолжает он, - касается сущности суверенитета, и не только в смысле территории, но также в смысле самоопределения во всей сфере человеческой деятельности... Вестернизация тогда означает потерю суверенитета». В странах, где начинается «вестернизация», «местное природное развитие получает чужеродный оборот, уводящий его от органической эволюции местной традиции, поскольку извне проникают новые вкусы, новые институты, новые ценности, причем бывает трудно различить, по свободному ли выбору или по необходимости» (стр. 36. Разрядка моя - И. Г.).

Что касается России, то ввиду ее положения в мире как огромной империи, обладающей большими ресурсами, но отстающей в промышленном развитии от передовых капиталистических держав, перед ней стояла именно необходимость быстрейшей индустриализации, дабы удержаться в первых рядах и не потерять свой суверенитет. Однако если индустриализация вообще была чужда по духу «русской традиции», то форсированной индустриализации были противопоказаны западноевропейские ценности и методы, она просто не могла быть осуществлена на их основе. В результате перед первой мировой войной царская Россия встретилась с двумя разными, даже противоположными кризисами: «Устойчивость политики и социального порядка оказались под угрозой в результате быстроты индустриального роста; социальная политика и духовное приспособление не поспевали за ними, и это создавало угрозу не только самодержавию, но и либерально-образованному обществу» (стр. 44). Далее Лауэ пишет еще более определенно: «шансов на какую-либо либеральноконституционную Россию не было».

Таким образом, не в состоянии остаться прежней, патриархальной, «азиатской», Россия не могла стать и государством западноевропейского, промышленно-демократического типа. Посему, полагает Лауэ, для лучшего понимания русской истории, включая советский период, ее следует оценивать «не в терминах термидора, но, возможно, в форме регулярного государства Петра I» с его форсированием социальных и экономических процессов сверху (стр. 46). Следовательно, по Лауэ, для России возможна была лишь «насильственная» индустриализация, проводимая «диктаторским» режимОМ.

Вот в целом лауэвская концепция капиталистической индустриализации России и «русского пути развития» вообще. Она многопланова, и ей нельзя отказать в известной цельности - разумеется, в рамках его собственного понимания исторического процесса как «вестернизации» и серии «революций извне». Однако в ее изложении автор грешит противоречиями, множеством ошибок и просчетов. Иными словами, позиции Лауэ уязвимы и с точки зрения методологии, и с точки зрения исторических фактов. В этих двух аспектах и следует вести полемику с американским ученым.

Начнем с конкретного. Едва ли не наиболее бросающееся в глаза противоречие в работах Лауэ относится к оценке им русской нации в цетом. С одной стороны, как мы помним, он пишет, что в России царило всеобщее сопротивление «вестернизации», питаемое «расхлябанностью» и «старорусским духом»; с другой - русские «хотели все иметь, что да

вал Запад» и даже «требовали полной модернизации русской жизни». Это противоречие вызвано несоответствием мнения Лауэ, что капитализм в полном объеме не прижился и не мог прижиться в России, фактам действительного, бурного развития капитализма в России в конце XIX чале XX в., от которых Лауэ целиком не мог отгородиться своей концепцией.

-на

В этом же плане Второе броское противоречие между утверждением о провале «индустриализации Витте» и признанием «продолжения индустриализации» самыми быстрыми в мире темпами после 1906 г.

Третье противоречие: для Лауэ вроде бы не существует революции 1905 г., оказавшей огромное влияние на все мировое развитие (заметим, даже наиболее консервативные буржуазные историки не стоят на таких обскурантистских позициях). Однако он вынужден указать, что, не будь революции не было бы и столыпинских аграрных реформ.

Перечень примеров того, как у Лауэ не сходятся концы с концами, можно было бы продолжить. Но пора перейти к проверке гого, насколько точно автор излагает факты русской действительности наиболее хорошо изученного им периода 90-х годов прошлого столетия.

Два крупных просчета Лауэ связаны с его предвзятой оценкой деятельности Витте. Он в общем правильно характеризует показатели и высокие темпы индустриализации России за 1893—1900 гг. 7 Но, настойчиво повторяя, что все слои русского народа не были подготовлены к таким темпам, он охотно принимает на веру утверждения противников «системы Витте» о тяжелых жертвах индустриализации, о разорении «сельского хозяйства», о доведении государственных финансов до грани краха и т. п. Во-вторых, Лауэ сгущает краски, когда рисует отсталость России, непрочность «системы Витте». Такая направленность приводит к тому, что он даже «находит» в работах Витте и его современников то, чего там нет. Так, ссылаясь на П. П. Мигулина, Лауэ утверждает: сторонник Витте «Мигулин признал правду... бюджет всегда сведился с дефицитом, который покрывался иностранными займами, официально предназначенным на строительство железных дорог, но в действительности необходимыми по финансовым соображениям». Ничего подобного Мигулин ни на указанной Лауэ, ни на следующих страницах не писал 3, и, главное, на самом деле как заграничные займы, так и превышение обыкновенных доходов над расходами использовались годами на строительство железных дорог.

В одной из первых статей автора явная настроенность преувеличивать отсталость России к началу XX в., надо прямо сказать, подвела его. Утверждая, что с Петра Великого русскому обществу насильно навязывалась «современная западноевропейская индустрия» (довольно претенциозно звучит такая громкая характеристика применительно к крепо стнической мануфактуре начала XVIII в.), Лауэ писал вместе с тем: «Дистанция между Россией и Западной Европой была в XVIII в. не слишком велика» («Некоторые политические последствия», стр. 217— 218). Иными словами, «скачок» в годы правления Петра позволил стране «приблизиться» к Западу, но лишь на недолгое время, после чего разрыв стал едва ли не больше прежнего.

7 Относительно темпов автор использует расчеты Александра Гершенкрона, опубликованные последним в 1947 г. и определенные им в 8%. По моим расчетам, сделанным почти одновременно, темпы прироста промышленной продукции составили 9% и выросли в целом за 7 лет на 83%, в том числе продукция отраслей производящих средства производства на 140%, а средства потребления на 64% (см. И. Ф. Гин

дин. Русские коммерческие банки. М., 1948, стр. 157—158).

8 П. П. Мигулин. Русский государственный кредит. Пг., т. III. Лауэ ссылается

на стр. 379 этой работы.