Схватилъ ту хворостину, поломалъ, изтрощилъ ее въ мелкіе кусочки, да и кинулъ казакамъ въ глаза, приговаривая: «цуръ вамъ, пекъ вамъ, осына вамъ! пускай вамъ стонадцать лихорадокъ и полтора столько же болей, когда уже нашелся разумнѣе меня. Начто я вамъ?» Да и началъ опять по письменному: « изыду въ пустыню и вселюся въ горахъ Араратскихъ, у послѣднихъ моря ! цуръ вамъ!» Вотъ панъ сотникъ его остановилъ и взявши за руку, говоритъ: «полно же, Григорьичь, не сердись. Въ какіе-то годы пришлось мнѣ подтрунить надъ тобою, а ты уже и сердишься. А помнишь, какъ мнѣ подсунулъ репортъ; а я, не умѣя прочитать, подписалъ на немъ къ верху ногами. А панъ полковникъ и отписалъ, что, говоритъ «Конотопскій сотникъ, панъ Никито! ты еси дурень.» Да я за это на тебя и не сердился, хотя ты и долго мнѣ за это насмѣхался въ глаза и прикладки прикладывалъ. Полно-жъ, полно. Пойдемъ обѣдать. Пускай вамъ сей, да той, и съ вашимъ обѣдомъ, кромѣ хлѣба святаго. Пускай тотъ подавится, кто такую хитрость подъ меня подвелъ .... замоталъ руками нашъ Пистрякъ, все сердясь, да и пошелъ не оглядываясь домой, ворча самъ себѣ: подавишься, какъ я тебѣ галушку поднесу; будетъ въ Конотопѣ сотникъ, да не Забрёха... стануть кланяться и Пистряку... ... «А намъ же какая порада будетъ?» загудѣли казаки, смотря, что все пхъ начальство перебѣсилось ли или катъ ихъ знаетъ: писарь какъ будто послѣ бѣлены потянулъ домой ; а панъ сотникъ повѣсилъ голову, да такъ же пошелъ къ своей хатѣ. Вотъ возвращаютъ пана сотника и спрашиваютъ, что имъ дѣлать, и для чего ихъ собрали ? «А лысый дѣдко васъ знаетъ!» крикнулъ на нихъ Никита Власовичь, ругая и отцовъ ихъ и матерей. «Пуръ вамъ, отвяжитесь отъ меня. Пропадайте-себѣ, куда хотите, хотя на висѣлицу.... Какой Я порядокъ дамъ, когда писарь взбѣсился? У него и репортъ отъ начальства. (это панъ Власовичь всякую бумагу называлъ репортомъ, не умѣя выговорить «предписаніе» или что тамъ случалось). «Пускай, говоритъ, не проспится ли; вѣдь онъ часто химеры гопитъ; такъ тогда и потолкуемъ, а теперьДа и пошелъ тихимъ шагомъ домой. некогда.» На него смотря, и казачство шарахнуло: кто въ шинокъ, кто въ солому спать послѣ такаго ученья ; а нѣкоторые бросились на огороды пугать дѣвокъ.... III. Смутенъ и невеселъ сидѣлъ-себѣ на лавкѣ, да уже не въ свѣтелкѣ, а въ великой хатѣ, Конотопскій панъ сотникъ Никита Власовичь Забрёха, возвратясь послѣ осмотру казацкой сотнп. Къ той бѣдѣ, что ему вчера Оспповна Олена, панна хорунжевна поднесла, словно тертаго подъ носъ табаку, печеную тыкву что онъ послѣ вчерашняго дня ни полъ, ни ѣлъ что надо ему собираться съ своею сотнею въ походъ, даже въ самый Черниговъ —да, я жъ говорю, послѣ такой бѣды, еще и новое горе сложилося ему, что разсердилъ своего сотеннаго пана писаря Прокопа Григорьича Пистряка; и онъ теперь разсердившись не подасть никакаго совѣту, когда начальство пришлетъ объ чемъ репортъ, или какъ тамъ его; тогда что дѣлать? А съ такимъ горемъ какъ и не быть ему смутнымъ и невеселымъ? Эге! Сидитъ-себѣ сердечный въ великой хатѣ, на лавкѣ, въ концѣ стола, голову понурилъ чуть не до колѣнъ. Сидитъ онъ уже не часъ и не два. какъ вотъ работница спросила его: чего это вы, паныченько, тоскуете и такъ печально сидите? Не пора ли уже готовить обѣдать? Не хочу! сказалъ Власовичь, да и вздохнулъ тяжко и горестно на всю хату, и подперь голову рукою... Какъ онъ этакъ сидитъ и все про свое думакакъ вотъ рыпъ! и кто-то вошелъ етъ въ хату. кто ... вошелъ, какъ нашъ Григорьичь! Видно отсердился? Нѣтъ, онъ не отсердился, а пришелъ къ пану сотнику съ хитростями. Слушайте, что тутъ будетъ. Вотъ, вошедши, да молча и сталъ у двери. Не обрадовался же и панъ Власовичь, какъ увпдѣлъ задушевнаго пріятеля своего, а болѣе потому, что онъ думалъ, что какъ онъ теперь не сердится, такъ дастъ мнѣ, въ моемъ горѣ, совѣтъ. Такъ Григорьичь же не туда гнётъ: какъ сталъ у двери, да и сталъ; и молчитъ-себѣ и ни пары изъ устъ не пус титъ. «Что скажешь, Григорьичь?» спрашиваетъ панъ сотникъ писаря. А тотъ ему, не сходя съ мѣста, отвѣтъ далъ: а что повелите, панъ сотникъ ? «Да ну-себѣ въ болото съ своимъ сотничествомъ! Развѣ не знаешь моей натуры? Передъ казакамп такъ я сотникъ, а ты писарь; а когда мы вдвоемъ въ хатѣ, такъ мы-себѣ братья. Садись же; будемъ обѣдать.» Такъ говорилъ Власовичь. Благодарю; я уже обѣдалъ. — Да и кивнулъ Григорьпчь головою при этомъ словѣ. «Вотъ уже и лжетъ! говоритъ сотникъ: такъ садися же; я буду обѣдать, а ты пей грушовку. Что за славная! Прошлогодняя, и только на сей недѣлѣ начата; такъ тутъ такая, что и пьешь и хочется...» - Исппхъ тресугубую чашу бѣдствій! сказалъ вздохнувши писарь: и уже не могу вмѣстить болѣе суетливой грушовки; да не когда обрящется въ ус тахъ моихъ яко пелынь.. «Да что же вы это, панъ писарь, сталъ къ нему сотникъ ласково говорить: какаго чорта и до сихъ поръ вы на меня адомъ дышете? За что и про что? такъ и самъ старый цыганъ не разберетъ. » Нелепо есть, панъ сотникъ, совокупляти Фараонитское все-воинство съ нами правовѣрными. Туть и безъ цыгана можно возгробіе сотворить. Егда поднесоша мнѣ тресугубо треклятую пинфу, убо что́ есмь послѣ сего? Аки конь и мескъ! . . . . паче и обаче!.. Тьфу! «Да какая-жъ тамъ, панъ писарь, пинфа?—Вотъ только, что ты не понялъ этой проклятої хворости Да погибнетъ она съ шумомъ въ пещи огнепалящей! А вамъ-было, панъ сотникъ, глядя на мое глумленіе, молчаніе учинить и не при громадѣ аки левъ рыкающе, вознепщевати на мя; но особъ мене появше, повѣдати-было мнѣ истину, да не возсмѣются надо мною наши казаки и рекутъ мнѣ: писарь нашъ суть дурень; не умѣлъ разобрать, что хворостина сутъ удобосокрушаемая. Я же вамъ добре, еще въ свѣтлицѣ, повѣдахъ, пьянъ быхъ и не истрезвихся еще во оное время; и еще руцѣ мои дрожаша, аки древесное листвіе; то какова бысть глава со всѣми помышленіями? Бысть, яко треволненное море! Того для подобало-было вамъ, панъ сотникъ, вспять зря, по |