«Да что ты мнѣ это, панъ писарь, тычешь въ глаза? Ты мнѣ пхъ выткнуть хочешь, что-ли?» спрашиваетъ его панъ сотникъ, прижавшись отъ него къ стѣнѣ, и отъ страха думаючи себѣ : «не погналъ ли Григорьичь опять химеръ, какъ было послѣ перепоя на Воскресенскихъ святкахъ?» Потомъ спросилъ у писаря: «Что оно такое есть? Скажи мнѣ по-просту, безъ письма!» Сіе суть, панъ Сотникъ, вмѣсто списка нашей сотни, его же не возмогохъ списати за дрожаніемъ десницы моея, отъ глумленія піянственнаго съ вышеизъясненными молодицами; и того ради взяхъ хворостину п на ней назнаменахъ коегождо казака, и се суть вѣрное число: въ каждомъ десятку по десяти казаковъ; а всѣхъ таковыхъ десятковъ суть такожде десять; слѣдовательно сотия вся, какъ стекло, предстала предъ очеса ваша. Соблаговолите, панъ сотникъ, первоначально счотъ ей учинить по сей хворостинѣ, а потомъ лицемъ къ лицу самую естественную сотню, собравшуюся подлѣ хаты Кузьмихи, кривой шинкарки, очесами обозрѣть. волилъ, «Эге! панъ писарь! я бы, пожалуй, соблаготакъ счоту далѣе тридцати не знаю. Считай самъ и дѣлай, какъ знаешь, ты на то писарь; а я уже послѣ подпишу, потому-что я сотникъ не на то, чтобъ считать, а только подписывать.» СОВРЕМЕНникъ. Т. XV. 17 Вотъ и началъ панъ Пистрякъ считать : счатаетъ-считаетъ, а въ пятой сотнѣ однаго казака недосчитается. «Что за причта? даже вскрикнулъ онъ: сосчитахъ, и бяху вси; и се единъ не обрѣтается. Изыду и паки учиню перепись, кто изъ оглашенныхъ, Не давъ мнѣ и предъ очи ваши стати, бѣже и скрыся. Не кто, какъ уповательно Илько Налюшня. » Вотъ и вышелъ къ казакамъ считать ихъ. Панъ же сотникъ между-тѣмъ бросился къ кружкѣ съ грушовкою, да не переводя духу, горя ради, да и высосалъ ее всю до-чиста. Какъ вотъ и панъ Григорьичь съ своими обломками лѣзетъ въ дверь уже весёленькій, и скорѣе, чтобъ утѣшить пана сотника, говоритъ: «Не тужите, добродѣю! Все казачство наше въ мѣстѣ; ни одинъ не улепетнулъ никуда; вотъ гдѣ ОНИ ВСѣ есть.» И принялся считать.. .... опять въ пятомъ десяткѣ нѣтъ, да п нѣтъ казака! Какъ застучитъ Григорьичь ногами, какъ схватитъ себя за чубъ, какъ началъ проклинать отца и матерь, и весь родъ того казака, который прячется, пока онъ репортъ внесетъ въ хату къ пану сотнику!.. Какъ на дворѣ считаетъ, тамъ всѣ до однаго; а въ хать считаетъ, то одинъ казакъ, да все въ пятомъ десяткѣ, да и исчезнетъ, какъ будто его «злы-день» слижеть! Воротился панъ Пистрякъ къ сотнѣ, перевсѣ; воротился къ пану сотнику, считаетъ на хворостинѣ, гдѣ каждаго зарубилъ нѣтъ считал казаковъ однаго..... бѣжалъ. Опять воротится къ сотнѣ, чтобы тому, кто прячется, голову побить-такъ же всѣ какъ разъ; а въ свѣтелкѣ по зарубкамъ нѣтъ однаго. Да разъ десять было ему такое «приведеніе!» Уже онъ сердечный засӑпался, бѣгая то въ хату, то изъ хаты, то къ сотнѣ, то отъ сотни, до того, что уже и панъ Власовичь одѣлся п совсѣмъ вырядился, уже и шапку взялъ, чтобы итти къ сотнѣ у пана писаря одинъ казакъ все уходитъ и кто такой? неизвѣстно, потому-что всѣ въ сборѣ, и одинъ однаго, по приказу писаря, держатъ за поясъ, чтобъ не ушелъ никто, пока ихъ на хворостинѣ пересчитаютъ. И «Да полно тебѣ, Григорьичь, шастаться! пойдемъ, да въ-двухъ со мною пересчитаемъ. Когда на - лицо всѣ, да только на хворостипѣ нѣтъ однаго, такъ катъ (палачь) его возьмы, пускай тотъ и пропадаетъ, зачѣмъ уходитъ; лишь бы живые всѣ были.» Сказалъ это панъ сотникъ, да смотрить быстро на писаря, до дѣла ли онъ это сказалъ, и что не загремитъ ли на него панъ писарь, какъ это и часто бывало, за сказанный вздоръ. Долго слушалъ его Прокопъ Григорьичь, разводя пальцами..... потомъ какъ цмокнетъ, какъ подпрыгнетъ, какъ крикнетъ: «Вотъ эта рѣчь до дѣла! Утробою сожалѣю, что таковое мечтаніе изыде изъ главы Моея и уклонися въ дебри пустынныя! Да - вамъ, панъ сотникъ, довлѣетъ и полковымъ судьею быть за таковое мудрое и неограниченное рѣшеніе, сотни его же и азъ не возъимѣхъ. Пойдемъ же, батько! нынѣ возвеселися утроба моя отъ цѣлости скончавше дѣло, время и подкрѣпленіе чинить.» Вотъ и пошли. Агу! и нашъ панъ сотникъ повеселѣлъ немного, что, какъ-то, ни думая, ни гадая, да придумалъ къ ладу, да еще такъ, что и самъ Прокопъ Григорьичь Пистрякъ, Конотопскій сотенный писарь, да и тотъ его за выдумку отъ роду впервое хвалитъ. А Григорьичь идетъ за сотникомъ, да свое думаетъ и гадаетъ: «Это уже на бѣду идетъ, когда панъ сотникъ да будетъ разумнѣе меня! На что жъ я писарь, когда онъ самъ будетъ выдумывать и подписывать; вотъ это только не видно, какъ и писать самъ станетъ; да, я думаю примется самъ и на счетахъ выкидывать. Такъ не дамся же.... Подошли къ самому шинку Кузминишны, какъ тутъ и сотня стоитъ, и казаки, снявъ шапки, поклонилися пану сотнику. «Здоровы были дѣти! Всѣ ли вы тутъ?» спросилъ ихъ панъ сотникъ, и взявшись въ боки, окинулъ ихъ глазомъ, какъ будто считалъ или присматривался каждому въ лицо; а онъ, я же говорю, далѣе тридцати счоту не зналъ, а казака ни однаго въ лицо не помнилъ и не могъ сказать, кто изъ нихъ Демко и кто Процько. Здоровъ, батько! загремѣла ему громада. Всѣ ми тутъ-здѣсь до единаго. «А перечти, писарь; не прятался ли кто?» повелѣвалъ панъ сотникъ, надувшись какъ сычъ. Вотъ писарю Григорьичу опять бѣда! Всѣ казаки; а какъ сложилъ хворостину вмѣсто, такъ и по зарубкамъ всѣ. «Да какой же тамъ чортъ уходилъ, какъ я ходилъ къ пану сотнику?» крикнулъ Пистрякъ съ сердцемъ, и даже ногою топнулъ. Да постой-ка, Григорьичь! сказалъ ему усмѣхаясь Власовичь. Вѣдь же казаки всѣ и съ хворостины ни одинъ не уходилъ. Это ты, какъ переломилъ хворостину, такъ она, какъ разъ, на казакѣ треснула. Вотъ ты, держа ее на двѣ половины, потому однаго и не досчитывался..... А казачство, это слушая, какъ подниметъ хохотъ! «Такъ-таки, вельможный батько, такъ!» безпрестанно кричатъ и говорятъ. Вотъ такой-то видно нашъ писарь! О, чтобъ его.... >>> «А чтобъ вы взбѣсились Хворостиною, и съ казаками и съ П съ счотомъ,» кричалъ Григорьичь На всю улицу, а самъ какъ не лопнетъ съ сердца. |