которой послѣдній не въ состояніи былъ понять вполнѣ такую многостороннюю личность, какъ личность Алкивіада. Вотъ какъ оправдываетъ онъ это сужденіе о знаменитомъ греческомъ историкѣ: «при несомнѣнной способности обсуживать правильно обыкновенныя явленія практической жизни, Ксенофонтъ былъ совершенно неспособенъ къ пониманію явленій чрезвычайныхъ, выходившихъ изъ обычнаго ряда, въ особенности же тамъ, гдѣ дѣло шло о непріязненныхъ ему партіяхъ или государствахъ. Этотъ недостатокъ обнаруживается ясно во многихъ мѣстахъ его «Греческой Исторіи». Какъ въ этомъ сочиненіи онъ постоянно остается холодень S равнодушенъ ко всѣмъ великимъ дѣламъ Алкивіада, точно также и въ запискахъ своихъ о Сократѣ, онъ ясно выказываетъ свою несостоятельность для широкой и правильной оцѣнки этого замѣчательнаго характера со всѣми его добродѣтелями и пороками, со всѣми его свѣтлыми и мрачными сторонами. Въ Алкивіадѣ онъ постоянно видитъ только честолюбиваго, глубоко развращеннаго софиста, всѣ дѣйствія котораго клонятся ко вреду и габели государства». Мнѣніе Ксенофонта объ отношеніяхъ Алкивіада къ Сократу можетъ быть разсматриваемо съ этой точки зрѣнія, какъ слѣдствіе и вмѣстѣ доказательство его близорукости. «Въ своемъ апологетическомъ рвеніи - говорить Герцбергъ въ своемъ желаніи оправдать и возвеличить Сократа, Ксенофонтъ упускаетъ изъ виду, что для послѣдняго гораздо почетнѣе быть обазаннымъ дружбою такого необыкновеннаго человѣка, какъ Алкивіадъ, не мелкимъ разсчетамъ эгоизма, но искренной и восторженной преданности, основанной па сознанія высокихъ достоинствъ философа, умственныхъ и нравственныхъ.» ни Что дѣйствительно Алкивіадъ, въ эпоху своей юности, питалъ глубокую, сердечную привязанность къ Сократу, доказывается уже, по мнѣнію Герцберга, взаимными ихъ отношеніями въ сраженіяхъ при Потилеѣ и Деліонѣ, когда каждый изъ нихъ, сколько не заботясь о спасеніи собственной жизни, заботился только о томъ, чтобы спасти жизнь другого. Но еще сильнѣйшее, еще убѣдительнѣйшее доказательство находитъ Герцбергъ въ свидѣтельствѣ Платона. Нисколько не сочувствуя политическимъ тенденціямъ Алкивіада, нисколько не скрывая отъ пасъ, что въ позднѣйшую эпоху своей жизни ученикъ Сократа совершенно отрекся отъ уроковъ учителя, Платонъ изображаетъ намъ однако, въ самыхъ яркихъ В живыхъ краскахъ, ту благородную и чистую дружбу, которая связывала философа и его воспитанника, во время юности послѣдняго. Въ особенно сти опирается при этомъ Герцбергъ на то мѣсто платонова «Симпозіона», въ которомъ отношенія Сократа къ Алкивіаду представлены съ особенной подробностью и въ живой, драматической формѣ. При важномъ значеніи, которое придаетъ этому мѣсту Герцбергъ и которое имѣетъ оно на самомъ дѣлѣ, мы считаемъ нелишнимъ привести здѣсь краткое изъ него извлеченіе. за ча Въ началѣ разговора Платонъ разсказываетъ намъ, какъ однажды нѣсколько мыслящихъ людей, между которыми былъ и Сократъ, собрались у поэта Агатона, чтобы заняться шею вина ФИЛОСОФСКИМИ разсужденіями. Предметомъ этихъ разсужденій избранъ былъ вопросъ о значеніи истинной любви ■ о существенныхъ ея свойствахъ. Живая бесѣда была прервана внезапнымъ приходомъ пьянаго, увѣнчаннаго цвѣтами полѣтаго съ величайшею изысканностью Алкивіада, который явился въ сопровожденіи Флейтщицы и многихъ друзей, сильно отуманенныхъ, какъ и самъ онъ, винными парами. Объявивъ, что пришелъ «увѣнчать Агатона, какъ самаго красиваго и мудраго изъ собесѣдниковъ», онъ ложится подлѣ поэта, не вида сначала сидящаго рядомъ съ нимъ Сократа. Замѣтивъ присутствіе послѣдняго , онъ вдругъ бросается къ нему и полусерьёзно, полушуточно осыпаетъ его разнаго рода упреками и бранью. Черезъ нѣсколько времени онъ опять успокоивается, возлагаетъ вѣнокъ и на чело Сократа и весело приступаетъ къ участію въ общей попойкѣ и бесѣдѣ. Въ теченіе разговора собесѣдники требуютъ отъ него, между прочимъ, чтобы онъ со своей стороны сказалъ имъ что-нибудь по поводу Эроса. Алкивіадъ соглашаетса и предметомъ своей рѣчи избираетъ отнощенія свои къ Сократу. Не обѣгая щекотливыхъ, опасныхъ сторонъ этого вопроса, онъ, напротивъ, говоритъ о нихъ съ самою наивною откровенностью; восторженное мнѣніе свое о достоинствахъ Сократа онъ высказываетъ съ полнѣйшею искренностью, не опасаясь упрековъ въ преувеличеніи и зная, что опьяненіе, въ которомъ онъ, находится, будетъ служить для него достаточвымъ извиненіемъ, если въ своихъ признаніяхъ и восторгахъ зайдетъ онъ слишкомъ далеко. Такимъ образомъ, пользуясь выгодами своего положенія, Алкивіадъ сперва изображаетъ въ своей рѣчи наружность своего друга, котораго сравниваетъ въ этомъ отношеніи съ силенами и сатирами, потомъ показываетъ всю глубину мудрости и знанія, которыя скрываются въ каждомъ изъ произносимыхъ имъ словъ, кажущихся съ перваго взгляда столь простыми и незначительвыми. Торжественно свидѣтельствуетъ онъ о цѣломудрій Сокра T. XLIX. 2 та, цѣломудрів, побѣдоносно вышедшемъ изъ борьбы со всѣми искушеніями, которыми ораторъ старался обольстить своего учителя и въ которыхъ сознается по этому случаю безъ всякаго стыда и съ нѣсколько странною откровенностью. Свою похвальную рѣчь онъ оканчиваетъ прославленіемъ съ одной стороны твердости и мужества, обнаруженныхъ Философомт на ратномъ полѣ, съ другой, высокихъ заслугъ, оказанныхъ имъ въ дѣлѣ народнаго воспитанія И благодѣтельнаго вліянія его уроковъ какъ на аѳинское юношество вообще, такъ и на самого оратора въ особенности. Какія именно чувства пяталъ Алкивіадъ къ Сократу, въ какой мѣрѣ подчинялся онъ вліянію своего учителя, всего яснѣе видно изъ слѣдующаго мѣста его рѣчи. «Мнѣ кажется говорить Алкивіадъ — что Сократа можно сравнить съ тѣми скульптурными изображеніями силеновъ, въ которыхъ, если вглядишься ближе, легко подмѣтить божескіе образы подъ грубымъ покровомъ. «Внимая словамъ другихъ, даже самыхъ краснорѣчивыхъ ораторовъ, мы по большей части остаемся равнодушны, но рѣчи Сократа увлекаютъ невольнымъ образомъ всѣхъ и каждаго. У меня, по крайней мѣрѣ, сердце бьется сильнѣе, когда я его слушаю, нежели когда кружусь въ бѣшеной пляскѣ; слезы текутъ изъ очей моихъ, когда - онъ говоритъ мнѣ, и я вижу, что на многихъ другихъ слова его производятъ такое же дѣйствіе. «Да, наставленія этого силена часто трогали меня до такой степени, что я хотѣлъ лучше умереть, нежели остаться тѣмъ, чѣмъ я былѣ. Часто заставлялъ онъ меня сознаваться, что при множествѣ моихъ недостатковъ, я долженъ бы былъ заботиться болѣе объ ихъ исправленіи, нежели о дѣлахъ аѳинянъ. Нерѣдко 5 тыкалъ я себѣ уши и бѣжалъ отъ него, какъ отъ сирены, зная, ЧТО ЕГО не трудно заслушаться П что въ постоянной съ нимъ бесѣдѣ можно незамѣтно состарѣться, не успѣвъ сдѣлать ничего великаго. Притомъ онъ одинъ только изо всѣхъ людей возбуждаетъ - во мнѣ чувство, котораго никто другой возбудить не въ состояніи — чувство стыда. Я стыжусь только Сократа, потому что глубоко чувствуя, пока говоритъ онъ, всю справедливость его совѣтовъ, поступаю, между тѣмъ, вопреки пмъ, какъ скоро онъ отъ меня отходить. Всякій разъ, какъ постороннія искушенія заставляютъ меня отступить отъ его уроковъ, я стараюсь избѣгать его, удаляюсь отъ него, сколько могу, и когда опять случается мнѣ его встрѣтить, со стыдомъ вспоминаю о своемъ поведеній. Часто мнѣ кажется, что для меня было бы горазде лучше, если бы его вовсе не было ка свѣтѣ, но вмѣсгѣ съ тѣмъ я убѣжденъ твердо, что страдалъ бы еще болѣе, если бы такъ случилось на самомъ дѣлѣ.» Твердо настаивая на томъ, что Сократа привязывали къ Алкавіаду самыя чистыя, безкорыстныя стремленія и что послѣдвій, по крайней мѣрѣ въ первые годы ихъ дружбы, дѣйствительно подчинялся вліянію перваго, Герцбергъ сознается однако, что вліяніе это не принесло прочныхъ плодовъ, что ни въ частной жизни и правахъ Алкивіада, ни въ политической его дѣятельности мы не замѣчаемъ твердыхъ, ясныхъ слѣдовъ сократова ученія. Объясняя причины этого, по видимому, страннаго явленія, Герцбергъ высказываетъ вообще много справедливыхъ мыслей и, между прочимъ, дѣлаетъ весьма правильную оцѣнку сократовой Философіи со стороны практическаго ся значенія. Начиная свое изслѣдованіе съ вопроса о вліяніи этой философій на политическую дѣятельность Алкивіада, онъ замѣчаетъ, «вообще уроки Сократа не могли содѣйствовать образованію того разряда государственныхъ людей, въ которыхъ нуждалось аѳинское общество. Мы нисколько не желаемъ — говоритъ Герцбергъ - унижать заслуги, оказанныя наукѣ великимъ мыслителемъ, нисколько не намѣрены отрицать личныя его достоинства и высокое нравственное его значеніе. Охотно и безъ оговорокъ соглашаемся мы съ новѣйшими писателями, когда они, въ справедливомъ сознаніи великихъ подвиговъ, совершенныхъ ва пользу науки, произносятъ не иначе, какъ съ восторгомъ имя того, кто понялъ и раскрылъ всю истину, всю глубину принципа самосознанія, какъ основнаго принципа науки, кто умѣлъ создавать и творить тѣми же средствами, которыми пользовались софисты только для разрушенія, кто, наконецъ, на мѣсто субъективности эмпирической поставилъ субъективность абсолютную или идеальную, т. е. объективное и разумное мышленіе. Не мевѣе охотно признаемъ мы справедливость тѣхъ похвалъ, рыми превозносятъ Сократа за его стремленія освободить софію отъ даннаго ей прежними философами физико-математическаго направленія, положивъ ей въ основаніе начала этическія или нравственныя, доказать ученымъ образомъ свою непосредственную увѣренность въ существованіи для нравственнаго міра твердыхъ и непреложныхъ законовъ, утвердить потрясенную, разрушенную софистами вѣру въ возможность высшей, объективной истины, наконецъ открыть новые пути къ усовершенствованію образованія посредствомъ надежной, основанной на строгонаучномъ методѣ теоріи познанія. При этомъ однако, мы не мо KOTO и жемъ оставить безъ вниманія, что философія Сократа, хотя могла бы дѣйствовать спасительнымъ образомъ на его современниковъ, достигшихъ уже крайнихъ предѣловъ духовнаго и нравственнаго распаденія, на самомъ дѣлѣ не остановила этого распаденія, по напротивъ содѣйствовала въ значительной степени, нисколько того не желая, скорѣйшему развитію и обнаруженію пагубныхъ его плодовъ. Такое, съ перваго взгляда непонатное явленіе легко объясняется съ одной стороны глубокою внутреннею испорченностью всего, что окружало Сократа, съ другой существованіемъ въ его ученій отрицательной, софистической стороны, безъ которой, конечно, онъ не могъ обойдтись, но которая вмѣла между тѣмъ caмoe вредное и разрушительное вліяніе. «Благодѣтельные, спасительные плоды Сократова ученія могли развиться только на свѣжей, еще не испорченной почвѣ. Къ несчастію огромное большинство его учениковъ, вмѣсто того, чтобы подражать пчеламъ, высасывающимъ чистый медъ даже изъ ядовитыхъ цвѣтовъ, старалось извлечь изъ прекрасныхъ уроковъ Сократа только то, что имѣло ближайшую связь съ интересами современной имъ дѣйствительности, и хотѣло разомъ, безъ труда, безъ усилій, усвоить себѣ самыя трудныя и глубокія части ero системы. Очевидно съ другой стороны, что Сократъ не могъ, по самой силѣ вещей, совершенно отказаться отъ софистическаго метода. Поразить своихъ противниковъ онъ могъ не иначе, какъ дѣйствуя ихъ же оружіемъ; поэтому-то и нельзя ставить ему въ вину тѣхъ злоупотребленій, которыя были дѣлаемы впослѣдствіи изъ усовершенствованнаго имъ діалектическаго искусства. Тѣмъ не менѣе философское ученіе его постоянно развивалось въ противуположеніи съ софистикою; чтобы противодѣйствовать съ успѣхомъ чисто-отрицательному направленію послѣдней, чтобы доставить торжество своимъ положительнымъ идеямъ, своему убѣжденію въ безконечности самосознанія, онъ неминуемо долженъ былъ стать въ скептическое отношеніе къ господствовавшимъ понятіямъ и правамъ. Мыслящая абсолютная субьективность, которую призналъ онъ мѣрою всѣхъ вещей и критеріумомъ истины, въ противуположность чисто эмпирической субъективности своихъ противниковъ, въ существѣ дѣла вела его, также какъ и софистовъ, къ рѣшительному отрицанію всего, что дотолѣ признавалось греками за истину объективную. Такъ, напримѣръ, опровергая ученіе своихъ предшественниковъ о государствѣ, ученіе, которое отрицало внутреннюю обязательную силу законовъ, видѣло въ нихъ только |