И

Стран. 458: «Слѣдя за развитіями русскаго государства онъ (т. е. я) упустилъ изъ виду русскую землю; забывая, что земля создаетъ государство, а не государство землю. Мы видѣли, говоритъ онъ, что само въ себѣ общинное начало не имѣло зачатковъ Жизни развитія. Не смотря на всѣ натяжки автора, мы видѣли противное въ призваніи князей, увидали бы тоже въ принятіи Христіянской вѣры, которое было дѣломъ всей земли, если бы только авторъ разсудилъ за благо сказать о немъ хотя бы слово; МЫ Видѣли тоже въ сознаніи неспособности жить безъ князя и въ повторяющихся призваніяхъ; наконецъ, МЫ видимъ, что въ позднѣйшую эпоху, когда упразднилось государство, это общинное начало, по словамъ автора не имѣвшее зачатковъ жизни и развитія, спасло единство и цѣльность Россіи, и снова, какъ въ 862 г., такъ и въ 1612 г., создало изъ себя государство."

Не во гнѣвъ будь сказано г. М... З... К..., я не вездѣ вижу, чтобъ земля создавала государство; способъ принятія нами христіянской вѣры едва ли можно употребить какъ аргументъ противъ меня: критикъ столько разъ заставлялъ меня обращать вниманіе на разные предметы; позволяю и я себѣ обратить его вниманіе на разсказъ лѣтописи о крещеній Руси. Итакъ всѣ эти доводы неубѣдительны.

Авторъ (т. е. я) опять повторяетъ, что общинное начало клонилось болѣе и болѣе къ упадку, потому-что не было основано на личномъ началѣ: не общинное начало, а родовое устройство, которое было низшею его степенью, клонилось къ упадку, а такъ какъ въ немъ были зачатки жизни и сознанія, то оно спасло себя и облеклось въ другую форму. Родовое устройство прошло, а общинное начало уцѣлѣло въ городахъ и селахъ, выражалось внѣшнимъ образомъ въ вѣчахъ, позднѣе въ земскихъ думахъ. Нѣсколько строкъ ниже г. М... 3... К... говоритъ: «автору непремѣнно нужно было связать его (общинное начало) неразрывно съ родовымъ началомъ, чтобъ принести оба въ жертву личности. Достается же отъ него русской исторіи!.

Неудачность послѣдней Фразы извиняется увлеченіемъ г. М... 3... К... Онъ такъ увлекся, что даже нашелъ возможность разорвать на части единый, цѣльный, человѣческій и народный организмъ, и каждому изъ нихъ придать свою особенную жизнь. По его мнѣнію, въ Древней Россіи было родовое начало, но рядомъ и другое — общинное начало, которое жило и развивалось независимо отъ него. Чтобъ придать этой мысли хоть тѣнь правдоподобія, нужно было создать новую теорію общины — словомъ, подъять геркулесовскіе труды. И изъ любви къ мечтѣ г. м... З... К... ихъ подъялъ! Мы такъ думаемъ, что община, неоснованная на личности, есть только призракъ общины, разлетающійся при первомъ прикосновенія гражданственности; родовой бытъ исключаетъ личность, а какъ онъ у насъ гос

подствовалъ, то и наши общины были призрачныя, потому-то он и

исчезли.

Послѣдній выводъ изъ всѣхъ разсужденій автора состоитъ въ томъ, «что богатырь, какъ созданіе народной фантазіи, князь, какъ явленіе дѣйствительное въ мірѣ гражданскомъ, наконецъ монахъ, какъ явленіе той же личности въ сферѣ духовной» опровергаютъ мое мнѣніе объ отсутствіи личности въ древней Руси. Явное недоразуманіе! ибо гдѣ есть человѣк, тамъ конечно есть и личность въ смыслѣ почвы развитія и сознанія; этого я и не опровергалъ никогда; я сказалъ только, что эта личность не была началомъ дѣйствующимъ, самостоятельнымъ, опредѣляющимъ бытъ, а пассивнымъ, страдательнымъ, и противъ этого нельзя спорить, не дѣлая натяжекъ. Мимоходомъ замѣтимъ, что монахъ не можетъ быть названъ явленіемъ туземнымъ на нашей почва, и относится къ другому порядку вещей, привесенному къ намъ.

Что касается до противорѣчій въ томъ, что я сказалъ о Новѣгородѣ, то дѣйствительно «они заключаются только въ словахъ, а не въ мысли». Говоря, что «въ лицѣ Новагорода пресѣкся неразвивщій ся, особенный способъ существованія древней Руси, неизвѣстный прочимъ ея частямъ», я имѣлъ вотъ какую мысль: мы видѣли какъ переродилась Русь, въ которой утвердился порядокъ вещей, существенно различный съ новгородскимъ и продолженный Москвой и россійской имперіей. Такое же перерожденіе необходимо предстояло и самостоятельнымъ общинамъ — Новгороду и Пскову, но вслѣдствіе насильственнаго прекращенія ихъ самостоятельности мы не можемъ гадать, какъ бы оно тамъ совершилось. Въ такомъ же смыслѣ я сказалъ, что о Новгородѣ нельзя сказать какъ о Россіи передъ Петромъ Великимъ, что онъ отжилъ свой вѣкъ и больше ему ничего не оставалось дѣлать, какъ исчезнуть: самое сравненіе съ до-петровской Россіей показываетъ, что я разумѣлъ учрежденія, бытъ, а не существованіе Новгорода. Стремленіе его втти по тому же пути, по которому впослѣдствіи пошла вся Россія, чего г. М... 3... К... не признаетъ, доказывается слѣдующими словами митрополита Филиппа новгородцамъ:

«А нынѣ слышу въ дѣтѣхъ вашихъ, въ Новугородцѣхъ, да и въ многыхъ у васъ въ молодыхъ людехъ, которые еще не навыкли доброй старинѣ еже стояти и поборати по благочестьи, а иніи деи не нознавъ доброго наказанія отецъ своихъ, благочестивыхъ родителей, да по животѣхъ ихъ осталися, по грѣхомъ, ненаказани, какъ жити въ благочестіи: да и нынѣча деи тѣ несмысленные, копячася въ сонмы, да поостряются на многая стремленія и на великое земли неустроеніе, нетишину, хотячи ввести мятежь великъ и расколу въ свя

тѣй Божьей церкви, да оставя православіе и великую старину да приступити къ Латыномъ» (Акт. Истор. Т. І. No 281. стр. 516).

Стремленія секуляризовать церковныя имущества въ Новгорода в Псковѣ слишкомъ общеизвѣстный фактъ. Конечно г. М... 3... К... можетъ мнѣ возразить, что въ Новгородѣ шла рѣчь о духовногъ устройства и бытѣ, а при Петрѣ о гражданскомъ и государственномъ; но сходство тѣмъ не менѣе разительно; въ разныхъ сферахъ происходили въ нашихъ древнихъ обществахъ и петровой Россіи одинаковыя явленія: недовольство прежнимъ, оставленіе обычаевъ отцовскихъ и прилепленіе къ иностранной новизнѣ.

Особенно сильныя нападки со стороны г. М .. 3... К... вызываетъ мой взглядъ на Іоанна Грознаго. «Въ словахъ автора» — говоритъ кратакъ-«безъ его вѣдома, промелькнула мысль, оскорбительная для че«ловѣческаго достоинства, та мысль, что бываютъ времена, когда «геніальный человѣкъ не можетъ не сдѣлаться извергомъ, когда ис«порченность современниковъ, большею частію безсознательная, раз«рѣшаетъ того, кто сознаетъ ее, отъ обязательности нравственнаго «закона, по крайней мѣрѣ до того умаляетъ вину, что потомкамъ ос«тается соболѣзновать о немъ, а тяжкую ношу отвѣтственности за «его преступленія свалить на головы его мучениковъ.» (стр. 169 и 170).

Это не аргументъ противъ меня. Надобно умышленно закрыть себѣ глаза, чтобъ не видать, что исторія исполнена такихъ оскорбительныхъ для человѣческаго достоинства явленій. Въ ихъ уменьшенія, въ уничтоженіи ихъ возможности учрежденіями, образованіемъ, перерожденіемъ правовъ и обычаевъ и заключается смыслъ и цѣль исторіи. Г. М... 3... К... думаетъ, что человѣкъ искони былъ то, что теперь, только формы измѣнились; а мы, напротивъ, думаемъ, что человѣкъ съ большими усиліями, сквозь тысячу ошибокъ, заблуждевій, предразсудковъ и страданій сталъ тѣмъ, что онъ теперь есть, и не позволяемъ себѣ отдѣлять форму отъ содержанія. У г. М... 3... К... есть готовый рецептъ для всѣхъ историческихъ дѣятелей и явленій, а мы по необходимости выводимъ его изъ данныхъ, фактовъ. Все то, что защищали современники Іоанна, уничтожилось, исчезло; все то, что защищалъ Іоаннъ IV, развивалось и осуществлено; его мысль такъ была живуча, что пережила не только его самого, но вѣка, и съ каждымъ возрастала и захватывала больше и больше мѣста. Какъ же прикажете судить этого преобразователя? Неужели онъ былъ неправъ? Что касается до образа его дѣйствій, я отозвался о немъ слишкомъ рѣзко и опредѣлительно, чтобъ можно было усомниться въ моемъ мнѣніи на этотъ счетъ. Мой отзывъ остается въ своей силѣ, несмотря на негодованіе г. М... 3... К... Практическая жизнь и дѣя

тельность у насъ даже до сихъ поръ кажется чѣмъ-то прозаическимъ в не совсѣмъ чистымъ; названіе человѣкѣ практическій очень недавно, и то только въ образованныхъ слояхъ общества перестало быть синонимомъ съ неблагороднымъ, нечестнымъ человѣкомъ. Не знаю какъ для г. М... 3... К..., а для меня это фактъ, многознаменательный. Онъ даетъ намъ мѣру для общественнаго быта эпохи, въ которую слово практическій могло имѣть такое значеніе. Вы скажете: въ древней Руси этого не было. Дѣйствительно не было — потому-что не было идеала для лучшаго, идеала, принесеннаго къ намъ съ реформой и новыми учрежденіями. Дѣйствуя практически въ такой среда, нельзя было не подвергнуться ея вліянію, не принять на себя ея оттенка. И это было съ Іоанномъ IV. Вы находите, что было бы клеветой упрекать Сильверста, Адашева, князя Курбскаго, митрополита Филиппа и многихъ другихъ въ равнодушіи, безучастіи, въ отсутствія всякихъ духовныхъ интересовъ? Во-первыхъ, согласитесь, что нѣсколько людей не составляютъ цѣлаго народа, цѣлаго общества; и въ Азіи была не одна замѣчательная личность, а все-таки Азія страна безличности. Во-вторыхъ, всѣ лица, которыхъ вы назвали, положимъ были очень преданы своему дѣлу, но замѣтьте, всѣ они защищали обычай, старину, уходившую патріархальность, каждый въ смыслѣ своего званія; ихъ нельзя назвать поэтому поборниками идей, возможныхъ только въ личности, отрѣшившейся отъ даннаго, непосредственнаго содержанія, и свободно-избирающей лучшее по своему крайнему разумѣнію; что касается до беззлобія обвинителей Іоанна, то это по-крайней мѣрѣ еще вопросъ; о Курбскомъ этого сказать нельзя; о множествѣ другихъ бояръ, наводившихъ крымцевъ на Россію, замышлявшихъ отдать Россію Литвѣ, — тоже нельзя; нельзя даже совершенно безопасно сказать, что они ходатайствовали за честь Россіи. Если ужь вы не находите возможнымъ оправдать Іоанна, не идеализируйте по-крайней мѣрѣ его современниковъ; скажите лучше, что все вмѣстѣ сливалось въ такой хоръ, который даже черезъ триста лѣтъ страшно слышать намъ, современникамъ лучшей эпохи. Такое замѣчаніе было бы по-крайней мѣрѣ понятно. Отъ ужасовъ того времени намъ осталось дѣло Іоанна; оно-то показываетъ, на сколько онъ былъ выше своихъ противниковъ. Для его оправданія, право, мнѣ вовсе не было нужно прибѣгать къ тѣмъ tours de force, тѣмъ насиліямъ надъ «здравымъ чувствомъ», на которыя какъ будто намекаетъ критикъ: я судилъ по фактамъ, по всей исторіи, какъ ревностный защитникъ историческаго развитія и здраваго смысла, а не туманномистическихъ теорій, прекрасныхъ въ головѣ, мертвыхъ покуда въ Дѣйствительности.

Стр. 171. «Нѣсколько далѣе авторъ говорить: «въ началѣ XVIII

«вѣка, мы только-что начинали жить умственно и нравственно». «Противъ этого считаемъ излишнимъ возражать. Доведенная до такой «крайности, односторонность становится невинною».

Итавъ, г. М... 3... К... находитъ мою мысль до того забавною или нельной, что не удостоиваетъ ее даже возраженія. Это въ его волѣ. Повторяю, что я отвѣчаю не для критика, а для читателей: я не льщу себя надеждой убѣдитъ перваго; наши мнѣнія слишкомъ рѣзко расходятся; послѣдніе могутъ быть безпристрастны, выслушавъ насъ обоихъ, и потому къ нимъ я и обращаюсь. Умственное и нравственное развитіе невозможно безъ развитой, самостоятельной личности; всѣ древне-русскія формы, какъ ведущія свое начало изъ патріархальнаго порядка вещей, препятствовали ея развитію; стало быть дѣйствительно, не шутя, мы начали жить умственно в правственно только въ XVIII вѣкѣ; до этого времени, т. е. до реформызамѣтно какое-то тревожное, безпокойное стремленіе къ такой жизни - никакъ не болѣе: всѣ факты тогдашняго нашего умственнаго в нравственнаго развитія доказываютъ это самымъ убѣдительнымъ образомъ.

Остановимся на этомъ. Восемь тезисовъ г. М... З... К... о древней русской исторіи, изъ которыхъ половина, по собственному его празнанію, «имѣетъ видъ гипотезъ», не касаются до насъ. Такъ какъ у критика «не было ни возможности, ни намѣренія доказать ихъ», то в намъ не для чего писать на нихъ опроверженія. Станемъ ждать времени, когда эти тезисы примутъ видъ строго выработанной системы подъ даровитымъ перомъ г. м... 3... К...

К. КАВЕЛинъ.