христіянства, между тѣмъ какъ въ Европѣ онъ давно уже былъ ослабленъ съ одной стороны изученіемъ древнихъ и ихъ пантеистическимъ вліяніемъ, съ другой — критическимъ направленіемъ умовъ. Испанія, занятая своею семивѣковою борьбою съ маврами, и послѣ покоренія яхъ, открытіемъ и завоеваніемъ Америки, осталась чуждою всѣхъ движеній европейской цивилизацій, постепенно освобождавшейся отъ средневѣкового варварства. Короли испанскіе въ началѣ XIV вѣка лично председательствуютъ при казняхъ инквизицій; въ концѣ ХѴ инквизиторъ Торквемада сжигаетъ ежегодно по двѣ тысячи человѣкъ в кромѣ того слишкомъ по 15-ти тысячъ осуждаетъ на разныя муки. Въ продолженіи восемнадцати лѣтъ этотъ человѣкъ губитъ въ Испані Богъ знаетъ сколько тысячъ жертвъ, жжетъ всѣ книги, кажущіяся ему еретичными, и наконецъ доходитъ до такого фанатическаго неистовства, что самъ гнусный Александръ Борджіа (папа Александръ VI) смущается отъ его подвиговъ во славу и преуспѣяніе вѣры и хочетъ лишить его сана великаго инквизитора; но между тѣмъ временемъ Торквемада преспокойно умеръ. Доминиканецъ Деса, сдѣланный послѣ его верховнымъ инквизиторомъ, въ восемь лѣтъ своего предсѣдагельства «святого Трибунала» осудилъ до 40 тысячъ человѣкъ, из которыхъ 2,600 были сожжены. Въ то время, какъ Карлъ V наполналъ Европу своею пустою славою, кардиналъ Хименесъ, намѣстникъ его въ Испаніи и верховный инквизиторъ, осудилъ 52,522 испанца, изъ нихъ 3,564 были сожжены....

Вотъ на какой почвѣ возросла испанская живопись, и понятно, что среди всемогущаго, фанатическаго, варварскаго духовенства, подозрительный глазъ котораго проникалъ всюду, середи общества, одурѣлаго отъ страха и невѣжества, можно ли было художникамъ ледять себя игривыми фантазіями древняго міра, которыя въ Испаніи считались порожденіемъ діавола. Для испанцевъ, какъ для первыхъ христіянъ, миѳнческіе образы грековъ и римлянъ были образами гряховными, созданными нечистою силою. Если въ 1782 году инквизиція вмѣнила въ преступленіе графу Олавиде то, что онъ велѣлъ нарисовать себя между миѳологическими изображеніями, — что же было за полтораста лѣтъ прежде? Живопись испанская, сосредоточенная въ одномъ католицизмѣ, изъ одного его принуждена была черпать свое вдохновеніе, могучій духъ испанцевъ бросился въ него со всею стремительностью своей огненной природы и создалъ свою исключительную, единственную въ Европѣ религіозную школу живописи. Два предмета оставались испанскимъ художникамъ природа и религія. Никто въ мірѣ не уловилъ природы во всей ея животрепещущей дѣйствительности, какъ Веласкесъ: портреты итальянцевъ и Фламандцевъ блѣдны и мертвы передъ его портретами. Въ Мурильо вопло

тилась страстная, любящая, поэтическая сторона католицизма. Ни одинъ художникъ не представляетъ такого глубочайшаго сліянія самой живой реальности съ самымъ мистическимъ идеализмомъ. Всѣ сокровенныя ощущенія религіозной души Мурильо осуществилъ въ своихъ картинахъ. Никогда поэзія болѣе мистическая, восторженная, идеальная не являлась на полотнѣ въ такой яркой дѣйствительности, облеченная въ такую живую форму, доступную самому простому смыслу. Чтобы чувствовать величіе Мурильо, не нужно быть знатокомъ: этотъ художникъ дастъ откровеніе живописи и такимъ, которые не почувствовали его при Рафаэлѣ и Тиціанѣ. Но и гробовая, мертвящая сторона католицизма нашла себѣ также великаго представителя: это мрачный Сурбаранъ. Онъ писалъ однихъ кающихся монаховъ: что это за зловѣщіе образы ! Какой адъ невыразимыхъ мукъ носять они въ душѣ! Съ какимъ убійственнымъ, тяжкимъ раскаяніемъ рвутся они къ небу! Что за свирѣпый, кровожадный фанатизмъ дышетъ въ этомъ раскаяніи !

Мурильо родился въ Севильѣ въ началѣ 1618 года; родители его были бѣдны и не дали ему никакого воспитанія; неизвѣстно какъ провелъ онъ свои молодые годы. Страсть къ живописи обнаружилась въ немъ съ самой ранней юности. Нѣкто Хуанъ дель Кастильо, артистъ вовсе неизвѣстный, изъ состраданія давалъ ему кой-какіе совѣты. Безъ дѣльнаго руководителя, безъ всякаго серьёзнаго изученія, принужденный кистью добывать себѣ пропитаніе, бѣдный Мурильо лишенъ былъ всякой возможности усовершенствоваться. Онъ писалъ на маленькихъ дощечкахъ образа Божіей Матери и дюжинами продавалъ ихъ корабельщикамъ, отправлявшимся въ Америку, которые сбывали ихъ новообращеннымъ мексиканцамъ. Мурильо было 24 года, когда привелось ему увидѣть въ первый разъ портретъ, писанный Веласкесомъ; этотъ портретъ рѣшилъ судьбу его. Съ небывалымъ рвеніемъ принялся онъ за свои образа, наготовилъ ихъ нѣсколько дюжинъ, собралъ себѣ денегъ на дорогу и пѣшкомъ отправился въ Мадритъ — учиться у Веласкеса. Веласкесъ принялъ его ласково, доставилъ ему входъ въ королевскую галлерею; три года работаль Мурильо подъ его руководствомъ. Но картины, написанныя имъ въ Мадритѣ, не имѣютъ еще той высокой оригинальности, какою отличаются его позднѣйшія произведенія: лишь по возвращенін своемъ въ Севилью, 1646 года, Мурильо является во всей своей силѣ, и всѣ его лучшія картины принадлежатъ къ этому времени. У Мурильо было три манеры: испанцы называютъ ихъ холодною, горячею и воздушною (frio, cálido, vaporoso); замѣчательно, что всѣ его мальчики и нищіе — въ манерѣ холодной, экстазы и видѣнія святыхъ - въ горячей, а всѣ мадонны и особенно вознесенія - въ воздуш

ной. Иногда впрочемъ соединялъ онъ вмѣстѣ горячую в воздушную. Но вообще колоритъ каждой картины у него соотвѣтствуетъ содержанію ея.

До 1837 года въ 68 монастыряхъ Севильи разсѣяны были картины Мурильо; послѣ уничтоженія монастырей городовое правленіе обратило одинъ изъ нихъ въ музеумъ, передѣлало кельи въ залы, теперь въ одной изъ нихъ находится 16 большихъ картинъ Мурильо, самой лучшей манеры. Невозможно представить себѣ большей красоты въ выборѣ красокъ: ни одинъ колористъ въ мірѣ не былъ столь яркимъ, пламеннымъ и вмѣстѣ столь воздушнымъ; это природа со всею своею плотію и кровью, и вмѣстѣ провѣянная какою-то невыразимою идеальностію. Въ природѣ тѣни прозрачны, и именно своими тѣнями, проникнутыми свѣтомъ, Мурильо превосходитъ всѣхъ колористовъ; въ его кисти сосредоточилось все, что только итальянцы и фламандцы имѣли высокаго и мастерского. Объ очарованіи, какое производитъ онъ особеннымъ, одному ему свойственнымъ расположевіемъ свѣта и тѣни, невозможно дать даже приблизительнаго понятія. Мистическій сумракъ облекаетъ всегда картины его, но глаза свободно уходятъ въ самыя темныя части ихъ; свѣтъ падаетъ у него только на главныя Фигуры, такъ что тотчасъ чувствуешь мысль картины. Въ этой кроткой, воздушной яркости свѣта, въ этомъ прозрачномъ мракѣ тѣней дышетъ какая-то преображенная, поэтическая жизнь. Прибавьте къ этому особенную, принадлежащую одному Мурильо неопредѣленность контуровъ, сливающихся съ воздухомъ, и нѣжущую глаза гармонію красокъ : это истинно очарованіе !

Я знаю, что есть эстетики и критики, которые упрекаютъ Мурильо въ невѣрности рисунка, въ излишней натуральности, наконецъ въ недостаткѣ высокаго классическаго стиля. Я не знатокъ въ живописи, и потому не знаю, до какой степени первый упрекъ справедливъ. Упрекъ въ излишней натуральности — смѣшонъ; что же касается до недостатка классическаго стиля, то именно въ этомъ-то недостатка, по моему мнѣнію, и является геніальность Мурильо. Вліяніе древняго міра было благотворнымъ противодѣйствіемъ средневѣковону воззранію, запутавшемуся въ своихъ фантасмагоріяхъ, было необходимо, чтобъ снова навести человѣка на прекрасную форму в матерію, попранныя имъ во имя такъ называемаго духа. Ho эта античная форма, которая дала итальянскимъ художникамъ ихъ классическій стиль, съ одной стороны заслонила собой отъ нихъ ихъ современность и исторію, а съ другой придала ихъ христіянскимъ представленіямъ несвойственный имъ характеръ..... Мурильо

не былъ знакомъ съ древними, никогда не видалъ созданій античнаго искусства, въ которыхъ, по моему мнѣнію, есть всегда нѣчто условное, типическое. Образцомъ и идеаломъ Мурильо были природа и его собственное чувство. Фантазія его никогда не производила ничего болѣзненнаго, нравственно-страдальческаго; вмѣстѣ съ тѣмъ въ немъ нѣтъ ни малѣйшаго слѣда чувственности, или того пантеистическиравнодушнаго элемента, который непремѣнно болѣе или менѣе входилъ въ созданія итальянскихъ мастеровъ. Въ этомъ отношеніи это единственный религіозный живописецъ, какого только я знаю. Замѣчательно, что въ Испаніи, гдѣ нравы были всегда такъ свободны, живопись отличается величайшимъ цѣломудріемъ. Въ образахъ Мурильо нѣтъ ничего сверхчеловѣческаго: это не обожественные, а въ высшей степени облагороженные люди. Въ его мадоннахъ нѣтъ той неземной, холодной святости, того неопредѣленно-изящнаго выраженія, какими отличаются мадонны итальянскихъ мастеровъ: мадонны Мурильо - увекательно прелестныя севильянки, со всею живостію и выразительностію своихъ физіономій; въ нихъ нѣтъ рафаэлевской серьёзной и неестественной наивности и того китаизма, какимъ отличаются мадонны его первой манеры. Мадонны Мурильо или прекрасныя андалузски, во всей своей яркой, характеристической индивидуальности, или воздушны, въ родѣ Фантастическаго видѣнія. Но геніяльность Мурильо особенно обнаруживается въ искренности выраженія, какой исполнены лица его святыхъ, въ изображеніи религіознаго экстаза : здѣсь онъ не имѣетъ себѣ соперника. Религіозность Мурильо страстная, пламенная, замирающая въ восторгѣ инстическихъ видѣній, и въ тоже время не чуждая, не враждебная міру, нѣжная и любящая. Въ лицахъ его нѣтъ зловѣщей блѣдности монаховъ Сурбарана: это все свѣжіе, бодрые, далеко не старые люди. Любимые предметы его — религіозный экстазъ, благодатныя видѣнія, сила и чудо молитвы.

Но Мурильо равно великъ и въ своихъ картинахъ милосердія. Между прочими въ музеѣ особенно поразила меня въ этомъ родѣ одна : св. Ѳома, раздающій милостыню вищимъ, покрытымъ самыми ужасными рубищами. На переднемъ планѣ дряхлая старушка съ мальчикомъ съ торопливою радостію разсматриваютъ монету, только что полученную ими отъ святого; около нихъ больной мальчикъ тревожно дожидается своей очереди подойти къ нему. Св. Ѳома стоитъ на небольшомъ возвышеній у стола; полунагой нищій, съ изнуреннымъ, но прекраснымъ лицомъ, принимая милостыню, сталъ на колѣни; святой слегка наклонился къ нему, отъ этого глазъ его не видать : но чувствуешь его взглядъ, исполненный кротости и состраданія; на губахъ его мелькаетъ грустная улыбка; въ лица святого

нѣтъ на малѣйшихъ слѣдовъ изнуренности или старости, но это благородное лицо дышетъ невыразимою кротостію и самымъ искреннимъ участіемъ. Подобная же картина Милосердія находится въ мадритскомъ музеумѣ: св. Елисавета, обмывающая головы прокаженнымъ мальчикамъ, покрытымъ гніющими ранами. Мурильо представилъ Елисавету прекрасной женщиной, вовсе не чуждою Физическаго отвращенія отъ принятаго ею на себя подвига; но отвращеніе побѣждается въ ней — это читаешь на лицѣ ея, — глубокимъ, искреннимъ желаніемъ помочь бѣднымъ страдальцамъ. Равнодушіе молодыхъ, красивыхъ женщинъ, сопровождающихъ Елисавету, придаетъ особенную силу главной идеѣ картины: между этими прекрасными лицами и выраженіемъ лица Елисоветы цѣлая бездна : уже одно это даетъ картинѣ характеръ глубокой мистической драмы. На переднемъ планѣ одна старушка смотритъ на святую съ такимъ чувствомъ нищеты, благодарности и безотвѣтной преданности, что нѣтъ возможности равнодушно смотрѣть на это лицо. Въ одномъ домѣ удалось здѣсь видѣть картину Мурильо слѣдующаго содержанія : середи горныхъ дебрей разбойникъ бросается къ ногамъ идущаго монаха съ моленіемъ принять его исповѣдь. Лицо монаха удивленное, кроткое, отражающее ясную, чистую душу; лицо разбойника страшноэнергическое, запечатлѣнное преступленіями и дикою необузданностію страстей; но оно проникнуто такимъ неутолимымъ, сердечнымъ рыданіемъ, такою жаждою спасенія, такимъ энтузіазмомъ раскаянія, что ясное лицо монаха, никогда невозмущаемаго земными страстями, кажется возлѣ него лицомъ ребенка....

Можете представить себѣ, какое наслажденіе испытываешь передъ картиною такого мастера! Въ Мурильо невообразимое отсутствіе всего условнаго, типическаго, рутиннаго, это такая свобода и смѣ лость, о которыхъ итальянская школа не имѣла понятія; словомъ, это природа во всей своей индивидуальности, яркой жизни, проникнутая поэзіею сердца, идеальностію, но не условною, не теоретическою или сверхъестественною, а глубоко-человѣческою, понятною вся кому простому, неопытному глазу, идеальностію восторженнаго чувства, экстаза. Въ церкви городской больницы (de la Caridad), бывшемъ монастырѣ, есть между прочими картинами Мурильо одна колоссальная: Моисей, въ пустынѣ източающій воду изъ скалы, или, какъ здѣсь называютъ ее : el quadro de las agnas. Никогда не видалъ я на полотнѣ такого вдохновеннаго лица, какъ лицо Моисея. Картина состоитъ изъ 28 фигуръ въ натуральную величину и, несмотря на свое мнѳическое содержаніе, исполнена поразительной истины. Моисей посреди картины, чудо только-что совершилось, вода такъ жи во стремится изъ скалы, что хочется прислушаться къ журчанью