Бенедиктъ. Чудеса чудесъ! тивъ сердца! - Перестаньте же! Рука свидѣтельствуетъ про- нымъ свѣтомъ, я беру васъ изъ состраданія. Беатриче. Я не хочу вамъ отказывать, но, клянусь солнцемъ, соглашаюсь только потому, что другіе просятъ, и отчасти еще съ цѣлью спасти васъ отъ смерти: у васъ, говорятъ, ча хотка. ЛЕОНАТО. Полно! Я закрою вамъ ротъ. (Онь цалуеть ее.) Донъ ПЕДРО. Какъ поживаете, законный супругъ Бене диктъ? Бенедиктъ. Знаете ли что я вамъ скажу, принцъ, пѣ лая академія остряковъ не въ состояніи лишить меня веселаго расположенія духа. Вы думаете, я побоюсь сатиры или эпиграмМы? Какъ же! Ужь если я положилъ жениться, такъ по мнѣ пусть себѣ говорятъ, что угодно. Не припоминайте же мнѣ моихъ прежнихъ выходокъ. Человѣкъ измѣнчивъ, и дѣло съ концомъ. Что касается до тебя, Клавдіо, я хотѣлъ поколотить тебя; но, такъ и быть, мы теперь родственники, такъ оставайся цѣлъ и люби мою кузину. КЛАВДІО. Жаль, что ты не отказался отъ Беатриче: я отправилъ бы тебя на тотъ свѣтъ и заставилъ бы обмануться въ расчетѣ; а здѣсь ты будешь обманывать другихъ, если кузина не станеть присматривать за тобою построже. БЕНЕДИКТЪ. Полно, будемъ друзьями. He худо бы потанцовать, пока мы еще не женаты. На сердцѣ станетъ какъ будто легче. ЛЕОНАТО. Танцы будутъ послѣ. Бенедиктъ. Прежде, Леонато, прежде! Эй! музыку! Вы не веселы, принцъ; женитесь, нитесь. (Входить вѣстникъ.) право, совѣтую вамъ, же Вѣстникъ. Ваше высочество! Донъ Жуанъ пойманъ и приведень за конвоемъ въ Мессину. Бенедиктъ. Забудемъ о немъ до завтра; я выдумаю для него славное наказаніе. Начинайте! (Музыка и танцы).... 4. КРОНЕВЕРГЪ. ПИСЬМА ОБЪ ИСПАНІЯ. III (*). Quien no viò a Sevilla, (Кто не видаль Севилья - не в даль чуда.) «Андалузская поговорка». Севилья, сентябрь. Я зажился въ Севильѣ; но какъ иначе! Если въ Испанія сохравился еще городъ, въ которомъ отражается вся прежняя романтическая Испанія съ своей гитарой, дуэньями, низкими балконами и ночными свиданіями у оконъ, то это конечно Севилья. Мнѣ бы слѣдовало говорить прежде всего о великомъ Мурильо, который жилъ и умеръ здѣсь, о дивномъ севильскомъ соборѣ, о мавританскомъ дворца, который, несмотря на передѣлку испанскихъ королей, сохраняетъ еще всю свою арабскую физіономію, но настоящая Севилья интересуеть меня теперь болѣе всей прошлой Испавів. Я уже говорилъ вамъ о Кордовѣ: этотъ городъ до сихъ поръ сохраняетъ весь свой восточный характеръ; въ Севильѣ, напротивъ, испанскій элементъ слился съ мавританскимъ, а изъ этого сліянія вышло нѣчто необыкновенно привлекательное, оригинальное, поэтическое, словомъ, вышла (*) См. Современникъ 1847 года NoNo IV и X, Отд. 1, стр. 39 и 148. Севилья. Но въ тоже время я не знаю, какъ передать вамъ эту особенную прелесть ея : у ней пѣтъ великолѣпнаго мѣстоположенія, какъ у Неаполя, нѣтъ роскошной итальянской природы: Севилья стоитъ середи широкаго поля, окруженная ветхими мавританскими стѣнами; Даже ея Гвадалквивиръ бѣжитъ не черезъ нее, и въ немъ отражаются не «дивныя ножки», продѣтыя въ желѣзныя перила, а грязные дома предмѣстья Тріана, наполненнаго цыганами, да зубчатыя арабскія башни старинныхъ укрѣпленій Севильи. Красота ея не отъ природы и не отъ искусства: ея улицы узки и извилисты, дома чужды всякаго архитектурнаго стиля; очарованіе Севильи заключается въ ея жителяхъ, въ обычаяхъ, въ правахъ. Дома здѣсь, усѣянные балконами, почти всѣ въ два этажа; двери домовъ желѣзныя рѣшотчатыя, сквозь нихъ видны мавританскіе внутренніе дворы (patios) съ ихъ тонкими, граціозными колоннами, Фонтавами и цвѣтами. Эти дворы состявляютъ щегольство севильянъ. Дверь нарочно дѣлается большая, чтобъ сквозь рѣшотку ея patio весь былъ видѣнъ съ улицы. Его украшаютъ какъ только возможно: тутъ и картины, и фонтаны, и зеркала, и цвѣты, и деревья. Днемъ дверь завѣшивается отъ жару. Здѣсь, какъ вы знаете, спасаются отъ дневного зноя только тѣмъ, что закрываютъ всѣ отверстія, въ которыя можетъ проникать на дворъ или въ комнаты жгучій воздухъ, я днемъ здѣсь въ комнатахъ царствуетъ постоянный сумракъ. Если вѣтъ натуральной крыши изъ винограда, то дворъ на день задергивается полотномъ. Днемъ Севилья пуста; окна и балконы закрыты ставнями, будто изъ всѣхъ домовъ хозяева выѣхали. Севилья, словно ночная, нервическая красавица, оживляется лишь тогда, какъ становится темно. Занавѣсы дверей тогда отдергиваются, каждый patio освѣщенъ лампами, Фонтаны блещутъ; ставни балконовъ и оконъ открыты; въ каждомъ окнѣ сверкаетъ нѣсколько паръ темныхъ глазъ. Это пробужденіе Севильи имѣетъ въ себѣ что-то чарующее. Здѣсь экипажи не ѣздятъ; и какъ ѣздить по этимъ улицамъ шириною въ 5 и 6 шаговъ! Кромѣ старинныхъ, уродливыхъ колесинь, стоящихъ за городомъ и нацимаемыхъ только въ окрестности, я не вдалъ здѣсь никакихъ экипажей. Эти улицы, пустынныя днемъ, вечеромъ полны толпами гуляющихъ. Tomar fresco, брать прохладу, — можетъ быть вполнѣ понято только въ южной Испанів, гдѣ дневной вѣтеръ лишь жаромъ пышетъ въ лицо, деревья корчатся отъ палящихъ лучей солнца, отражаемыхъ камнями мостовыхъ, и гдѣ сумрачный день такое рѣдкое счастіе, гдѣ небо неумолимо постоянно въ своей темно-голубой яркости, и только одна ночь съ своей сильной росой приноситъ нѣкоторую прохладу. И вся Севилья выходитъ tomar fresco. Черныя толпы женщинъ словно съ какою-то жадностью высыпаютъ на улицы. Шляпка не проникла еще въ Севилью; разнообразія костюмовъ пѣтъ: черная кружевная мантилья, черное шолковое платье, черные волосы, черные глаза, и на этомъ черномъ Фондѣ голыя до плечь руки, открытая шея и сладострастно-гибкій станъ просвѣчиваютъ сквозь складки мантильи, прозрачными фестонами окружающей тонкую, нѣжную бѣлизну лица или его смуглую, горячую бледность. Въ Андалузів часто встрѣчается у женщинъ особенный цвѣтъ кожи — бронзовый. Эти темныя женщины (morenas) составляютъ здѣсь аристократію красоты; романсы и пѣсни андалузскіе всегда предпочитаютъ морену: и дѣйствительно этотъ африканскій колоритъ, лежащій на нѣжныхъ, изящныхъ чертахъ андалузскаго лица, придаетъ ему какую-то особенную, дикую прелесть. У испанокъ румянца нетъ; матовая, прозрачная блѣдность: вотъ обыкновенный цвѣтъ ихъ лица. Но южная испанка (андалузска) есть существо исключительное. Поэтическую особенность ихъ породы уловилъ одинъ Мурильо: въ его картинахъ самыя яркія, тяжелыя для глазъ краски проникнуты воздушностью, и мнѣ кажется эту дивную красоту своего колорита взялъ онъ съ женщинъ своего родного города. Эти чудныя головки, которыя, можно сказать, гнутся подъ густою массою своихъ волосъ — самой изящной формы; какъ бѣдна и холодна кажется здѣсь эта условная, античная красота! Невыносимая яркость и блескъ этихъ черныхъ глазъ смягчены обаятельною нагою движеній тѣла, дерзостью и энергіей взгляда, наивностію и безъискусственностію, которыми проникнуто все существо южной испанки. И какая прозрачность въ этихъ тонкихъ и вмѣстѣ твердыхъ чертахъ ! Рука самой ослѣпительной формы, и маленькая, узкая ножка, обутая въ изящнѣйшій башмачокъ, который едва охватываетъ пальцы. Вся гордость андалузски состоитъ въ ея ногахъ и рукахъ, и потому онѣ носятъ только полуперчатки à jour, чтобъ виднѣе было тонкое изящество ихъ рукъ. Походка ихъ обыкновенно медленна, движенія быстры, живы и вмѣстѣ томны: эти крайности слиты въ севильянкахъ, какъ въ опахалѣ цвѣта. Только смотря на этихъ женщинъ, понимаешь колоритъ Мурильо: въ Россіи, въ Германіи, во Франція онъ долженъ казаться изысканвымъ. Если вы сколько-нибудь любите живопись, если какая-нибудь картина хоть разъ въ жизни тронула вашу душу и дала вамъ одну изъ тѣхъ минутъ, которыя остаются навсегда въ памяти и лучше всѣхъ эстетикъ въ мірѣ вдругъ раскрываютъ для васъ значеніе искусства повзжайте въ Севилью, поѣзжайте смотрѣть великаго Мурильо! Я знаю, какъ скучно читать впечатлѣнія картинъ, которыхъ мы никогда не видали, и, зная эту скуку по опыту, я все-таки не въ силахъ удержаться, чтобъ не сказать вамъ о томъ новомъ, никогда не испытанномъ мною наслажденіи, какое доставилъ мнѣ этотъ геніяльный художникъ. Не думайте, что, изучивъ мастеровъ итальянской и Фламандской школъ, зная Рафаэля, П. Веронеза и Рубенса, вы уже извѣдали все очарованіе кисти; если вы не знаете Мурильо, если вы не знаете его именно здѣсь, въ Севильѣ, вѣрьте, цѣлый міръ, исполненный невыразимаго очарованія, еще неизвѣстенъ вамъ. Этому человѣку все доступно и самая глубокая, сокровенная мистика души, и простая, вседневная жизнь, и самая грязная природа; все представляетъ онъ въ поразительной истинѣ и реальности. У Мурильо сила и воздушность колорита, запечатленнаго африканскимъ солнцемъ, слиты со всею нѣжностью и деликатностью Фламандской школы. Никто въ мірѣ не выражалъ лучше его религіознаго экстаза, мистическаго стремленія души къ божеству. Это единственный религіозный живописецъ, какого только я знаю, но религіозный не въ символическомъ смыслѣ, не въ наивномъ и безхарактерномъ смыслѣ старыхъ итальянскихъ и нѣмецкихъ мастеровъ, а въ самомъ свѣтломъ, поэтическомъ, въ самомъ страстномъ смыслѣ этого слова. Настоящая католическая живопись развилась только въ Испанів. Въ Италіи она всегда была проникнута преданіями античнаго искусства; даже въ мастерахъ, предшествовавшихъ въ Италін XVI вѣку, христіянство является гораздо болѣе въ формѣ, нежели въ чувствѣ и содержаніи искусства. Въ искусствѣ итальянцевъ идеалы древняго міра такъ перемѣшаны съ идеалами христіянства, что трудно рѣшить, къ какимъ изъ нихъ художники итальянскіе чувствовали больше влеченія. Мнѣ кажется они преимущественно брали формальную сторону христіянства: его внутренняя, страстная, мистическая сторона осуществилась въ живописи испанской. Я думаю такъ не потому только, что испанскіе художники не писали картинъ миѳологическаго содержанія, по потому, что въ этой школѣ рѣшительно прекращается вліяніе античнаго міра, разливающаго такое равнодушное и грандіозное спокойствіе въ созданіяхъ итальянскихъ мастеровъ, которыхъ главною цѣлью были прекрасная форма, изящная природа. Въ Испаній живопись развилась на почвѣ, воздѣланной фанатизмомъ и инквизицією (которые такъ отразились въ мрачномъ, кровавомъ Риберо), подъ эгидою духовенства самаго невѣжественнаго и варварскаго. Итальянскіе художники, изучая прекрасную форму въ произведеніяхъ древнихъ, нечувствительно приняли въ себя и ихъ пантеистическій духъ. Испанія, издавна враждебная къ римлянамъ и прежде всѣхъ европейскихъ странъ сдѣлавшаяся вполнѣ христіянскою, еще болѣе была отрѣзана отъ античныхъ преданій завоеваніемъ арабовъ. Семивѣковая борьба съ исламизмомъ сохранила испанскому католициз му страстный, восторженный характеръ, знаменовавшій первые вѣка |