Степанъ Дмитричъ раскрылъ его среди улицы, и руки его задрожали. Тамъ лежалъ ломбардный билетъ въ тридцать пять тысячъ да измятый лоскутокъ бумаги. На лоскуткѣ этомъ торопливою рукою написано было; «довольно».

Затрясся Степанъ Дмитричъ и въ порывѣ благороднаго негодованія бросилъ ломбардный билетъ на землю. Записку разщидалъ въ мелкіе клочки.

Потомъ постоялъ, подумалъ не много, поднялъ билетъ и положилъ его себѣ въ карманъ.

- Не я, такъ другой, пробормоталъ онъ сквозь зубы и направилъ путь во свояси.

ГЛАВА VII.

Слѣдують три письма, изъ которыхъ два неудобны къ печати, по нѣкоторымъ подробностямъ, и еще одна записка такого содержанія:

«Съ великимъ неудовольствіемъ увидѣлъ я васъ, князь Александръ Николаичъ, вчера ночью, подъ окнами моего кабинета, потому-что въ расположеніи моей квартиры сдѣлалъ я нѣкоторыя измѣненія. Не чувствуя симпатіи къ предпріимчивымъ гидальгамъ, я долженъ вамъ сознаться, что встрѣча съ вами не въ состояніи доставить мнѣ ни малѣйшаго удовольствія. Завтра я переѣзжаю на дачу, которую предоставляю вамъ отыскивать, сколько вамъ угодно. Не мѣшало бы и вамъ уѣхать изъ Петербурга, гдѣ малѣйшая ваша нескромность можетъ принести вредъ намъ обоимъ.

Вы догадываетесь, что это не послѣднее мое слово. Повторяю вамъ, черезъ мѣсяцъ мы увидимся съ вами. Въ половинѣ слѣдующаго мѣсяца вы получите мою записку, тамъ найдете мой адресь и время, назначенное для свиданія. А до тѣхъ поръ К. Саксь.»

молчите и молчите.

А вотъ одно изъ тѣхъ писемъ:

От К. А. Сакса П. А. Залешину.

Прошло уже двѣ недѣли: двѣ страшныя недѣли, и я не рѣшился еще.... въ головѣ моей нѣтъ никакого плана, я готовъ на себя смотрѣть какъ на сумасшедшаго человѣка.

Спасибо тебѣ за скорый отвѣтъ, за твое участіе и внимательность; больше не за что тебя благодарить: совѣты твои никуда не годятся.

колебаніе Я съ жадностью раскрылъ твое письмо, души моей такъ сильно, что добрый совѣтъ, думалъ я, можетъ наклонить все дѣло на худую или хорошую сторону; къ несчастію, я горько ошибся.

Я еще въ силахъ разобрать твои доводы. Ты оправдываешь жену мою, Хочешь весь гнѣвъ мой обратить на Галицкаго. Другъ мой, жена моя не нуждается въ оправданіи, скажу тебѣ болѣе: и Галицкій правъ.

Да, что же мнѣ изъ этого: развѣ въ моемъ положеніи идея о справедливости доступна до меня, развѣ она можетъ получить практическое примѣненіе? Я знаю безъ тебя, и она права, и онъ правъ, и я буду правъ, если жестоко отомщу имъ обоимъ.

Раненый солдатъ съ бѣшенствомъ лѣзетъ на непріятельскую колонну : развѣ онъ думаетъ о томъ, что можетъ убить не того человѣка, который его ранилъ? что даже и ранившій его не виноватъ передъ нимъ?

Я въ отчаяніи, я хочу мстить, и придетъ ли мнѣ въ голову подумать о результатѣ моего отчаянія?

Да что я говорю: я хочу мстить! Въ томъ-то и дѣло, что у меня нѣтъ рѣшимости даже на это злодѣйское намѣреніе. А еслибъ была рѣшимость, у меня нѣтъ средствъ для мщенія. Что мнѣ дѣлать съ этимъ ребенкомъ, который самъ не понимаетъ того, что онъ настряпалъ! Не армянинъ же я, чтобъ похаживать съ кинжаломъ около «злодѣя» и «измѣнницы»; я не обладаю тѣмъ искусствомъ, съ которымъ иной важный господинъ умѣетъ каждую минуту терзать несчастную свою жену, заставлять ее платить годами мученій за часъ заблужденія, да еще заблужденія ли?

Ты говоришь, чтобъ я призвалъ на помощь свой разумъ и обратилъ бы его противъ страсти. Ты совѣтуешь мнѣ призвать на помощь и философію, и остатки идеальныхъ чувствъ, и привязанность къ когда-то любимымъ теоріямъ. Ты какъ будто зачто доктрибылъ, что я человѣкъ, и человѣкъ влюбленный, нерствовать и строить теорій легко на литературномъ вечерѣ, легко въ романгѣ, а не въ жизни.... Призвать разумъ! да противъ кого? Не противъ страсти ли? Хорошо, если бы дѣла шли такъ

ровно, и разумъ зналъ бы только бороться со страстью. А во мнѣ разумъ борется съ разумомъ, страсть идетъ противъ страсти, я распался на два разума, страсть моя раздѣлилась на двое, и страшное междоусобіе это не кончилось и я не знаю, чѣмъ

оно кончится.

Я могу рѣшиться на позорное дѣло, несмотря на мое отвращеніе къ злодѣйству, могу кончить любовь мою жалкою трагедією, но среди всеобщей ненависти, я знаю, ты одинъ не обвинишь меня; я раскрылъ передъ тобою состояніе моего духа.

Я не могу отвѣчать и за слѣдующій день; можетъ быть я явлюсь героемъ великодушія; люди поглупѣе окрестятъ меня графомъ Монте-Кристо, пламенные юноши почтутъ меня новымъ Жакомъ; только ты одинъ знай, что въ моихъ поступкахъ не можетъ быть ни злодѣйства, ни великодушія....

Я слабъ передъ судьбою: пусть обстоятельства рѣшаютъ и мою и ея и его участь; я умываю руки; у меня нѣтъ силъ дѣйствовать!

го

Ты кончаешь свое письмо язвительными выходками противъ «Гименея», восхваляешь мнѣ выгоды гордаго одиночества, воришь, что права женщинъ святы, что женской любви никто не предписываетъ законовъ....

Прекрасныя рѣчи, дѣльныя, хоть давно избитыя замѣчанія, а за ними опять «право», опять отвлеченія, опять холодныя истины!...

Какая мнѣ нужда до правъ женщины, что мнѣ за надобность знать теорію любви, извѣдать ея основные законы. Все это

слова и слова.

Въ настоящую минуту для меня не существуетъ ни общества съ его предразсудками, ни женщинъ съ непризнанными правами. Общество можетъ оскорблять меня, можетъ хвалить меня, женщины могутъ всѣ исчезнуть съ лица земли, могутъ возмутиться противъ мужчинъ, положеніе мое ни на волосъ не перемѣнится отъ всего этого.

Я также буду силиться, изнемогать и колебаться, также буду плакать по ночамъ, я буду плакать, я, съ моею плѣшивою головою!

Оттого, что насъ только трое во всемъ мірѣ: я, Полинька и Галицкій. Я бы хотѣлъ дорожить мнѣніемъ общества, я бъ хотѣлъ вступиться за такъ называемое «опозоренное имя мое»,

можетъ быть предразсудокъ этотъ далъ бы мнѣ силу дѣйство

вать.

Довольно разбирать твое письмо, я чувствую, какъ исчезаетъ минутный проблескъ хладнокровія: горячая кровь подступила къ моему сердцу, она идетъ выше, давитъ мнѣ горло, пальцы мои холодны какъ ледъ.... тоска начинаетъ грызть меня.

Стыдно, стыдно унывать! я собираюсь опять съ силами.

Сейчасъ воротился я изъ ея комнаты. По моему распоряженію, она сказывается больною, никто изъ знакомыхъ не знаетъ, пріѣхалъ ли я въ Петербургъ, и гдѣ живу я теперь. Иначе нельзя поступать; чѣмъ бы ни разыгралась моя исторія, секретъ строжайшій необходимъ, да и хранить его не трудно.

Теперь только, сообразивъ все прошлое, понялъ я, какая широкая пропасть отдѣляетъ полинькину натуру отъ моей. Въ счастіи я самъ себя обманывалъ, а теперь, при первой бѣдѣ, все открылось передо мною. Довольно взглянуть на теперешнее положеніе жены моей, чтобы понять, что все между нами кончено, что намъ не сойтись болѣе.

Горесть ея трогательна, жалка, но какъ далека она отъ горести разумной! Она плачетъ цѣлый день, если я говорю съ нею, она отвѣчаетъ мнѣ такъ, какъ подсудимые отвѣчали великому инквизитору. Иногда на нее припадаетъ охота молиться, долго, долго.... Она увѣрена : преступленіе ея такъ ужасно, что и въ аду не сыщется для нея мѣста !

Сообрази все это и пожалѣй обо мнѣ. Нѣтъ надежды на соединеніе, нѣтъ надежды на забвеніе.... любовь для меня кончилась, пьеса разыгралась и не возобновится....

Одинъ вопросъ меня терзаетъ: что значитъ любовь ея къ Галицкому? Правильное ли это стремленіе двухъ страстныхъ юношескихъ натуръ одна къ другой, истинная ли это, продолжительная ли страсть?

Или это одна неосторожная вспышка, «кончившаяся паденіемъ, какъ говорять романисты? О, еслибъ оно было такъ! я бы съ умѣлъ воротить прошедшее, зажать ротъ Галицкому! Такая любовь, какъ моя, не распадается съ одного разу.

Съ этой мыслью я пришелъ въ полинькину комнату, вчера вечеромъ. Она сидѣла и плакала. Я началъ говорить съ нею твердо, но ласково.

Дитя мое, сказалъ я ей : не изъ пустяковъ ли ты горюешь? Забудемъ на полчаса прошлое: вообрази, что и твой докторъ, и что ты больна въ самомъ дѣлѣ.

Она глядѣла на меня съ ужасомъ. Я былъ увѣренъ, ея разстроенному воображенію пришла на мысль исторія мужа, который, подъ предлогомъ болѣзни, заперъ въ жолтый домъ «коварную измѣнницу».

Я продолжалъ, усиливаясь хранить свое спокойствіе :

Нашъ разговоръ будетъ нѣсколько тяжелъ. Что же дѣлать, другъ мой? надо смѣло глядѣть въ глаза бѣдѣ, не прятаться отъ нея, не плакать... Скажи мнѣ просто и откровенно: любишь ли ты Галицкаго?

Она стала плакать. просила пощадить ее, не говорить съ ней, изъявила готовность умереть, чтобы смыть съ моего имени страшное пятно....

Я стиснулъ зубы и началъ выходить изъ себя. Однако я понялъ, что послѣдній вопросъ мой былъ слишкомъ тяжекъ : понемногу я сталъ наводить рѣчь на знакомство ея съ Галицкимъ, сталъ разпрашивать о его поведеніи, о ходѣ его страсти. Вдругъ Полинька упала передо мной на колѣни, схватила мои руки.

Онъ не виноватъ, говорила она : это я погубила васъ обоихъ, я одна всему причиною, онъ еще молодъ, онъ дитя, ты простишь его.... пусть я одна погибну....

Вотъ къ чему вела меня моя заботливость! Вотъ въ какую сторону перетолковала она свои разпросы.... Слышишь, она его погубила! О женщины! женщины! о милое самоотверженіе !

Злоба захватила мое дыханіе, сердце мое сильно билось. Вражда, безсознательная, безпричинная вражда, наполнила всю мою душу. Я бы хотѣлъ разтерзать это милое существо, которое плакало передо мною, котораго вся вина состояла въ томъ, что оно не могло понять меня.... Я отдалъ бы жизнь, чтобъ на одинъ часъ сдѣлать женщину изъ этого ребенка, чтобъ поселить въ ея душѣ страсть ко мнѣ, чтобъ заставить ее вымаливать у меня любви, и чтобъ съ черною радостью отвергать ея порывы, всѣ сокровища только-что пробужденной души.