и помогаетъ своему господину (т. е. хозяину) сбывать товаръ, иными словами: вербовать послѣдователей». Сравненіе очень вѣрно: всякое изящное произведеніе съ соціяльнымъ направленіемъ есть, во-первыхъ, непремѣнно французское, хотя бы написано было, напримѣръ, Диккенсомъ; во-вторыхъ, вербовать послѣдователей значать торговать, а торговать значитъ набирать послѣдователей. Противъ этого нечего сказать, кромѣ развѣ того, что писатели реторической школы дадутъ большого маха, если, собственными словами нашего критика, не докажутъ, что Гоголь заимствовалъ свое направеніе у новѣйшей Французской литературы. Это имъ будетъ тѣмъ легче сдѣлать, что они, подобно намъ, вѣроятно, не вѣрятъ мистическому увѣренію, будто Гоголь открылъ міръ пошлости вслѣдствіе личной потребности внутреннаго очищенія, чѣмъ и отличился рѣзко и отъ новѣишей Французской литературы и отъ русской натуральной школы, подражающей ему. Но далѣе: новѣйшая Французская литература приняла въ себя какъ основное двигательное начало - одушевлевіе страсти, какъ цѣль возбужденіе страсти; а страсть, по мнѣвію нашего критика, оскверняетъ все то, во что ее вмѣшиваютъ. Мы думали доселѣ, что, напротивъ, страсть есть источникъ всякой живой, плодотворной дѣятельности, что ею сдѣлано все великое и прекрасное, и что зло не въ страсти вообще, а въ дурныхъ страстяхъ; во что безъ страстей вообще житейское море такъ же бы чуждо бы40 всякаго движенія, какъ водяное море безъ вѣтровъ. Иные люди нападаютъ на страсти оттого именно, что сами слишкомъ страстны, что устали и измучились волневіемъ страстей. Другіе же потому, что вовсе ихъ не знаютъ, и сами не вѣдаютъ, за что на нихъ сердятся. Всякіе бываютъ люди и всякія страсти. У иного, напримѣръ, всю страсть, весь паѳосъ его натуры составляетъ холодная злость, и онъ только тогда и бываетъ уменъ, талантливъ и даже здоровъ, когда кусается. Итакъ, это дѣло рѣшеное, не подлежащее никакому сомнѣнію, что сущность новѣйшей французской литературы - «клевета на дѣйствительность, въ смыслѣ преувеличенія темныхъ ея сторонъ, допущенная для поощренія къ совершенствованію и стремленію (прибавляетъ нашъ критикъ) въ основѣ своей благородное, похвальное, но сознанное ложно и потому безплодное». Однакожь, не думайте, чтобы натуральная школа ужь ничѣмъ не отличалась отъ Французской литературы: у нея содержаніе свое, національное, разработанное Гоголемъ. Что за путавица! Какъ истина-то, противъ воли нашего критика, сама пробивается наружу сквозь непроходимую чащу умышленно натиканныхъ ложныхъ обвиненій!... Какъ ни припутываетъ онъ къ натуральной школѣ Французскую словесность, а все-таки только одинъ Гоголь является въ прямомъ отношеніи къ ней. Какъ ни бились мы, чтобы понять, чѣмъ, по мнѣнію нашего критика, разнится натуральная школа отъ Гоголя, а повали въ его словахъ только то, что давно хорошо понимали и безъ него, т. е. что Гоголь далеко выше всѣхъ своихъ послѣдователей. Значить: преступленіе ватуральной школы состоитъ только въ томъ, что таланты ея представителей ниже таланта Гоголя. Да, это вина! Мы пропускаемъ юмористическую характеристику натуральной школы, сдѣланную критикомъ Москвитянина съ цѣлію показать всю ничтожноссь, пустоту и пошлость натуральной школы. Въ этой характеристикѣ онъ обнаружилъ бездну того остроумія, которое такъ и блещетъ въ его сравненія Французской соціяльной литературы съ лавкою прикащика. Онъ говоритъ, что произведенія натуральной школы — пародів на созданные Гоголемъ типы, каррикатуры и клевета на дѣйствительность, что ея пріемы всегда одни и тѣ же, характеры блѣдны и безцвѣтны, интрига завязывается слабымъ узломъ, такъ-что всякій разсказъ можно на любомъ мѣстѣ прервать и также тануть до безконечности, и что всѣмъ этимъ достигается побочная цѣль, а именно: наводится нестерпимая скука на читателя. Далѣе онъ говоритъ положительно, что вліяніе натуральной школы безвредно, потому-что ничтожно. Эта мысль даже повторена; въ другомъ мѣстѣ критикъ говорить, что писатели нелюбимой имъ школы впали въ односторонность «именно потому, что у насъ односторонность невинна и безопасна, что самое направленіе есть плодъ подражанія, а не дѣйствительныхъ потребностей общества, и потому забавляетъ его или наводить на него скуку, не задѣвая за живое». Наконецъ, что натуральная школа не поддержана ни однимъ сильнымъ талантомъ, что ей не поддался ни одинъ даже второкласный талантъ, и что она должна исчезнуть также скоро и случайно, какъ она возникла. Положимъ, все это справедливо; но въ такомъ случаѣ, изъ чего же вы горячитесь, зачѣмъ безпрестанно пишете о натуральной школѣ, на наминуту не сводите съ нея вашего тревожнаго вниманія, посвящаете ей цѣлыя длинныя статьи, похожія на горькія жалобы?... Воля ваша, а тутъ есть странное противорѣчіе, которое можно объяснить развѣ тѣмъ, что къ этому вопросу примѣшалась та страсть, которой вліяніе критикъ находитъ столь дурнымъ. Стоитъ ли толковать о пустякахъ, о вздорѣ, вомъ, о литературныхъ произведеніяхъ, которые клевещуть на общество, даже не по злонамѣренности, напротивъ съ добрымъ и благороднымъ намѣреніемъ (стр. 204—205), а потому, что онѣ не самобытны, а наполовину подражаютъ Гоголю, перенимая его односторонность и недостатокъ, наполовину новѣйшей французской ли сло тератури, перенимая у ней преувеличенія и недобросовестное искаженіе действительности, о литературныхъ произведеніяхъ, чуждыхъ всякаго достоинства, не ознаменованныхъ талантомъ, способныхъ наводить только скуку и потому самому безвредныхъ и ничтожныхъ, несмотря на ложное ихъ направленіе ? Но если уже нашъ критикъ позволилъ себѣ сдѣлать такую несообразность, впасть въ такое противорѣчіе съ самимъ собою, несмотря на всю нелюбовь его къ подобвымъ противорѣчіямъ, по-крайней мѣрѣ въ другихъ, онъ все же бы долженъ былъ представить хоть какія-нибудь доказательства въ подтвержденіе своего мнѣнія, вмѣсто того, чтобы ограничиться только изложеніемъ своего мнѣнія. Нѣтъ ничего легче, какъ доказывать общими положеніями безъ примѣненій ихъ къ подробностямъ обсуживаемаго предмета. Этакъ легко доказать, что не только натуральная школа, но и любая литература никуда не годится; но подобная манера доказывать убѣдительна только для доказывающаго, больше ни для кого. Правда, критикъ сослался на три произведенія натуральной школы : Деревню, Родственники и Помѣщикъ; но вопервыхъ, натуральная школа состоитъ не изъ трехъ же только этихъ произведеній, а вовторыхъ, онъ только назвалъ ихъ дурными, не приведя никакихъ доказательствъ, вѣроятно, думая, что ему стоитъ только сказать то или другое, чтобы ему всѣ повѣрили безусловно. Правда, онъ распространился о Деревнѣ, но изъ его диктаторскихъ возгласовъ противъ этой повѣсти видно только то, что ему не нравится ея направленіе, а не то, чтобы оно дѣйствительно было дурно. Нѣтъ, если онъ хотѣлъ, почему бы то ни было, уничтожить натуральную школу, ему бы слѣдовалю, оставивъ въ сторонѣ ея направленіе, ея, какъ онъ вѣжливо выражается, клеветы на общество, разобрать главныя ея произведенія на основаніи эстетической критики, чтобы показать, какъ мало или какъ вовсе не соотвѣтствуютъ онѣ основнымъ требованіямъ искусства. Тогда уже и ихъ направленіе само собою уничтолось бы, потому-что когда произведеніе, претендующее принадлежать къ области искусства, не выполняетъ его требованій, тогда оно ложво, мертво, скучно, и не спасетъ его никакое направленіе. Искусство можетъ быть органомъ извѣстныхъ идей и направленій, но только тогда, когда оно прежде всего искусство. Иначе его произведенія будуть мертвыми аллегоріями, холодными диссертаціями, а не живым воспроизведеніемъ дѣйствительности. Тѣмъ болѣе обязанъ былъ сдѣлать это нашъ критикъ, что онъ особенно заботится о чистомъ искусствѣ, объ искусствѣ, какъ искусство. Но онъ предпочелъ упомянуть, что вскользь, о трехъ только произведеніяхъ натуральной школы, а обо всѣхъ другихъ умалчиваетъ и, кромѣ г. Григоровича, не назвалъ по имени ни одного изъ ея представителей. На все на это были у него свои причины. Онъ, вѣроятно, чув. ствовалъ, что, пустившись въ настоящую критику произведеній ватуральной школы, онъ принужденъ былъ бы найти въ ней что-нибудь и хорошее, что было вовсе несообразно съ его намѣреніемъ; потомъ онъ не могъ бы избѣжать выписокъ, а онѣ могли бы доказывать севершенно противное его доказательствамъ; называя по именамъ писателей натуральной школы, онъ этимъ показалъ бы, что не шутитъ своимъ дѣломъ и не смотритъ на отношенія, въ которыя могла его бы поставить его откровенность ко столькимъ лицамъ. Гораздо спокойнѣе было ему назвать только одного, да намекнуть еще на двухъ: остальные не вправѣ считать себя въ числѣ подпавшихъ его нападкамъ; при случаѣ можно сказать имъ, что онъ не относитъ ихъ къ натуральной школѣ. Но подобные недоговорки и уклончивость никогда не разъясняютъ дѣла, а только усиливаютъ и усложняютъ недоразумѣнія, и потому мы просимъ нашего критика отвѣтить намъ прямо и откровенно: неужели онъ и въ самомъ дѣлѣ не видитъ никакого таланта, не признаетъ никакой заслуги въ такихъ писателяхъ; каковы, напримѣръ : Луганскій (Даль), авторъ Тарантаса, авторъ повѣсти : Кто виноватъ?, автор. Бѣдныхъ Людей, авторъ Обыкновенной Исторіи, авторъ Записокъ Охотника, авторъ Послѣдняго Визита, о которыхъ онъ не почелъ за нужное упомянуть ? Потомъ: неужели онъ и въ самомъ дѣлѣ ни во что ставить успѣхъ произведеній натуральной школы или думаетъ увѣрить насъ, что онъ его не видитъ и не признаетъ ? Какіе журналы пользуются наибольшимъ успѣхомъ, если не тѣ, въ которыхъ помѣщаются произведенія натуральной школы, и которыхъ направленіе совпадаетъ съ направленіемъ этой школы? Скажемъ больше: безъ этихъ произведеній натуральной школы теперь невозможенъ успѣхъ никакого журнала. Или критикъ нашъ нешутя считаетъ русскую публику до-сихъ-поръ несовершеннолѣтнею, какимъ-то недорослемъ, который шагу не можетъ сдѣлать безъ критическихъ нянекъ, и потому поневолѣ допускаетъ ихъ сбивать его съ толку, направляя то въ ту, то въ другую сторону ? Это дѣйствительно было, въ эпоху безусловной вѣры въ имена и авторитеты; но этого давно уже нѣтъ. Критика, слава Богу, давно уже изъ журналовъ перешла въ публику, сдѣлалась общественвымъ мнѣніемъ. Судьба книги или какого-нибудь литературнаго произведенія уже давно не зависитъ отъ произвола всякаго, кто только вздумаетъ ее поднять или уронить. Монополій критическихъ теперь вѣтъ, потому-что у всякаго журнала свое мнѣніе, и что хвалитъ одинъ, то бранитъ другой. Но обратимся къ фактамъ. Пушкинъ былъ встрѣченъ и восторженными похвалами и ожесточенною бранью: неужели же наша публика признала его великимъ національнымъ поэ томъ только потому, что его хвалители перекричали его порпцателей? Нужно ли говорить, что съ перваго появленія Гоголя на литературное поприще до сей минуты, его постоянно преслѣдуетъ одна литературная партія, что самыя рѣшительныя нападки на него раздавались изъ журнала, имѣвшаго обширный кругъ читателей ? Неужели же опять необыкновенный и быстрый успѣхъ сочиненій Гоголя произошелъ оттого, что, какъ увѣряетъ одна газета, хвалители кричали громче всѣхъ? Лермонтовъ дѣйствовалъ на литературномъ поприщѣ какихъ-нибудь четыре года и умеръ прежде, нежели талантъ его успѣлъ вполнѣ развиться, а между-тѣмъ, во иненіи публики, онъ еще при жизни своей сталъ въ ряду первоклассныхъ знаменитостей русской литературы: неужели и это опять дѣло литературной партій? А публика тутъ что же? Какая, подумаешь, сговорчивая публика! Но почему же наши противники съ обѣихъ сторонъ не могли увѣрить ес ни въ ничтожности прославляемыхъ нами литературныхъ именъ, на въ великости талантовъ и заслугъ писателей своихъ партій? Вѣдь если дѣло пойдетъ на громкость голоса, рѣзкость выраженій и рѣшительность приговоровъ, наши противники едва ли уступятъ намъ въ этомъ, но, вѣроятно, еще и далеко превзойдутъ насъ.... Но реторическая школа, нападая на натуральную, по-крайней мѣрѣ, противопоставляетъ, хотя и безъ успѣха, ея писателямъ и произведеніямъ своихъ писателей и свои произведенія; поборники же Москвитянина не могутъ сдѣлать и этого. А между-тѣмъ, самымъ простымъ, законнымъ, справедливымъ и дѣйствительнымъ средствомъ уничтожить натуральную школу и дать настоящее направленіе вкусу публики было бы для нихъ противопоставить ея писателямъ своихъ писателей, ея произведеніямъ свои произведе нія.... Что же мѣшаетъ имъ сдѣлать это? Ови впрочемъ это и дѣлаютъ время от времени, понемножку и помаленьку: то напечатаютъ повѣсть, которой никто, кромѣ ихъ, читать не можетъ и не хочетъ, то стихотвореніе въ родѣ «свѣтика-луны», въ народномъ тонѣ котораго видѣнъ баринъ, неловко костюмировавшійся крестьяниномъ.... Бадные !.... Видите ли - Но мы еще не упомянули о самой главной, самой тяжкой винѣ, которая, по мнѣнію критика Москвитянина, лежитъ на натуральной школе. Дѣло въ томъ, что «она не обнаружила никакого сочувствія къ народу и также легкомысленно клевещетъ на него, какъ и на общество» !... Вотъ ужь этого-то обвиненія мы, признаться, не ожидали услышать отъ нашихъ критиковъ, хотя и многаго другого ожидали отъ нихъ! Но защищать противъ него натуральную школу мы не намѣрены, по-крайней мѣрѣ, серьёзно, потому-что видимъ въ немъ совершенную несправедливость. Это все равно, |