стаковства». Скажемъ больше: многіе ли изъ насъ, положа руку на сердце, могутъ сказать, что имъ не случалось быть Хлестаковыми, тому целые года своей жизни (особенно молодости), ному хоть одинъ день, одинъ вечеръ, одну минуту? Порядочный человѣкъ не тѣмъ отличается отъ пошлаго, чтобы онъ былъ вовсе чуждъ всякой пошлоств, а тѣмъ, что видитъ и знаетъ, что въ немъ есть пошлаго, тогдакакъ пошлый человѣкъ и не подозрѣваетъ этого, въ отношеніи къ себе; напротивъ, ему-то в кажется больше всѣхъ, что онъ истинное совершенство. Здѣсь мы опять видимъ подтвержденіе выше высказанной нами мысли объ особенности таланта Гоголя, которая состоитъ не въ исключительномъ только дарѣ живописать ярко пошлость жизни, а проникать въ полноту и реальность явленій жизни. Овъ, по натурѣ своей, не склоненъ къ идеализацій, онъ не вѣритъ ей; она кажется ему отвлеченіемъ, а не дѣйствительностію; въ дѣйствительности, для него добро и зло, достоинство и пошлость не раздѣльны, а только перемѣшавы не въ равныхъ доляхъ. Ему дался не пошлый человѣкъ, а человѣкъ вообще, какъ онъ есть, не украшенный и не идеализированный. Писатели риторической школы утверждаютъ, будто всѣ лица, созданныя Гоголемъ, отвратительны, какъ люди. Справедливо ли это? — Нѣтъ, и тысячу разъ вѣтъ! Возьмемъ на выдержку нѣсколько лицъ. Маниловъ пошлъ до крайности, сладокъ до приторности, пустъ и ограниченъ; онъ не злой человѣкъ; его обманываютъ его люди, пользуясь его добродушіемъ; онъ скорѣе ихъ жертва, нежели они его жертвы. Достоинство отрицательное не споримъ; но если бы авторъ придалъ къ прочимъ чертамъ Манилова еще жестокость обращенія съ людьми, тогда всѣ бы закричали: что за гнусное лицо, ни одной человѣческой черты! Такъ уважимъ же въ Маниловѣ и это отрицательное достоинство. Собакевичъ антиподъ Манилова; онъ грубъ, неотесанъ, обжора, плутъ и кулакъ; но избы его мужиковъ построены хоть неуклюжо, а прочно, изъ хорошаго лѣсу, и, кажется, его мужикамъ хорошо въ нихъ жить. Положимъ, причина этого не гуманность, а разсчетъ, но разсчетъ, предполагающій здравый смыслъ, разсчетъ, котораго, къ несчастію, не бываетъ иногда у людей съ европейскимъ образованіемъ, которые пускаютъ по міру своихъ мужиковъ на основаніи раціональнаго хозяйства. Достоинство опять отрицательное, но вѣдь если бы его не было въ Собакевичѣ, Собакевичъ былъ бы еще хуже: стало быть онъ лучше при этомъ отрицательномъ достоинствѣ. Коробочка пошла и глупа, скупа ■ прижимиста, ея дѣвчонка ходитъ въ грязи босикомъ, но зато не съ распухшими отъ пощечинъ щеками, не сидитъ голодна, не утираетъ слезъ кулакомъ, не считаетъ себя несчастною, но довольна

но

своею участью. Скажутъ: все это доказываетъ только то, что лица, созданныя Гоголемъ, моглибъ быть еще хуже, а не то, чтобъ они были хороши. Да мы и не говоримъ, что они хороши, а говоримъ только, что они не такъ дурны, какъ говорятъ о нихъ.

Писатели реторической школы ставятъ въ особенную вину Гоголю, что, вмѣстѣ съ пошлыми людьми, онъ, для утѣшепія читателей не выводить на сцену лицъ порядочныхъ, добродѣтельныхъ. Въ этомъ съ ними согласны и тѣ, къ которымъ принадлежитъ нашъ критикъ. Это доказываетъ, что тѣ и другіе почерпнули свои понятія объ искусствѣ изъ однѣхъ и тѣхъ же піитикъ и риторикъ. Они гововорятъ: развѣ въ жизни одни только пошлецы и негодяи? Что сказать имъ на это? Живописецъ изобразилъ на картинѣ мать, которая любуется своимъ ребенкомъ и которой все лицо — одно выраженіе материнской любви. Что бы вы сказали критику, который осудилъ бы эту картину на этомъ основаній, что женщинамъ доступно не одно материнское чувство, что художникъ оклеветалъ изображенную вмъ женщину, отнявъ у нея всѣ другія чувства? Я думаю, вы ничего не сказали бы ему, даже согласились бы съ нимъ и хорошо бы сдѣлали. Ho тутъ, скажутъ, уже потому нѣтъ клеветы, что на лицѣ женщины изображено чувство похвальное. Стало быть, повашему, живописецъ оклеветалъ бы женщину вообще, еслибы представилъ на картинѣ Медею, убивающую, изъ чувства ревности, собственныхъ дѣтей? Стало быть вы будете осуждать его за то, что онъ не помѣстилъ на своей картинѣ Фигуры добродѣтельной женщины, которая бы, всѣмъ выраженіемъ своего лица и взора, всею своею позою, протестовала противъ ужаснаго дѣйствія Медей? Да художникъ хотѣлъ изобразить крайнюю степень ревности; это было задушевною идеею, которую хотѣлъ онъ выразить; стало быть, все чуждое этой идеѣ только раздвоило и ослабило бы интересъ его картины, нарушило бы единство ея впечатлѣнія. Стало быть, подобныя требованія съ вашей стороны противорѣчатъ основнымъ законамъ искусства. «Пере«бирая послѣдніе романы, (говоритъ критикъ Москвитянина), издан«ные во Франціи, съ притязаніемъ на соціальное значеніе, мы не «находимъ ни одного, въ которомъ бы выставлены были одни поро«ки и темныя стороны общества. Напротивъ, вездѣ, въ противопо«ложность извергамъ, негодяямъ, плутамъ и ханжамъ, изображаются «лица, принадлежащія къ однимъ сословіямъ и занимающія въ об«ществѣ одинаковое положеніе съ первыми, но честныя, благород«ныя, щедрыя и набожныя. Говорятъ, что типы честныхъ людей «удаются хуже, чѣмъ типы негодяевъ ; это отчасти справедливо; «но еще справедливѣе то, что ни тѣ, ни другіе не имѣютъ художест«веннаго достоинства, пишутся не съ художественною цѣлію, а по

«гому должно судить о нихъ не по выполневію, а по намѣренію». Мы заметимъ на это, что если произведеніе, претендующее принадлежатъ къ области искусства, не заслуживаетъ никакого вниманія по выполненію, то оно не стоитъ никакого вниманія и по намѣренію, какъ бы ни было оно похвально, потому-что такое произведеніе уже насколько не будетъ принадлежать къ области искусства. Истиннымъ художникамъ равно удаются типы и негодяевъ и порядочныхъ людей; когда же мы находимъ въ романѣ удачными только типы негодаевъ и неудачными типы порядочныхъ людей, это явный знакъ, что, или авторъ взялся не за свое дѣло, вышелъ изъ своихъ средствъ, изъ предѣловъ своего таланта и слѣдовательно погрѣшилъ противъ основныхъ законовъ искусства, т. е. выдумывалъ, писалъ и натягивалъ риторически, тамъ, гдѣ надо было творить; или, что онъ безъ всякой нужды, вопреки внутреннему смыслу своего произведенія, только по внѣшнему требованію морали, ввелъ въ свой романъ эти лица и слѣдовательно опять погрѣшилъ противъ основныхъ законовъ искусства. Вотъ то-то и есть: хлопочутъ о чистомъ искусствѣ, и первые не понимаютъ его; нападаютъ на искусство, служащее постороннимъ цѣлямъ, и первые требуютъ, чтобы оно служило постороннимъ цѣлямъ, т. е. оправдывало бы теоріи и системы нравственныя и соціяльныя. Творчество, по своей сущности, требуетъ безусловной свободы въ выборѣ предметовъ, не только отъ критиковъ, но и отъ самого художника. Ни ему никто не въ правѣ задавать сюжетовъ, ни онъ самъ не въ правѣ направлять себя въ этомъ отношеніи. Онъ можетъ имѣть опредѣленное направленіе, но оно у него только тогда можетъ быть истинно, когда, безъ усилія, свободно, сходится съ его талантомъ, его натурою, инстинктами и стремленіемъ. Онъ изобразилъ вамъ порокъ, развратъ, пошлость: судите, вѣрно ли, хорошо ли онъ это сдѣлалъ ; а не толкуйте, зачѣмъ онъ сдѣлалъ это, а не другое, или, вмѣстѣ съ этимъ, не сдѣлалъ и другого. Говорятъ: что это за направленіе — изображать одно низкое и пошлое? А почему бы не такъ? Одинъ живописецъ прославился изображеніемъ вообще животныхъ, другой только коровъ или лошадей, третій — кухонныхъ припасовъ, и каждый изъ нихъ только этимъ и занимался всю жизнь, и никого изъ нихъ не обвиняли за это; а въ области поэзіи отнинаютъ у художника это право. То, скажутъ, живопись, а то поэзія. Но вѣдь то и другое, несмотря на все ихъ различіе, равно искусство, а основные законы искусства одни и тѣ же во всѣхъ искусствахъ. He вѣрю я эстетическому чувству и вкусу тѣхъ людей, которые съ удивленіемъ останавливаются передъ Мадонною Рафаэля и съ презрѣніемъ отворачиваются отъ картинъ Теньера, говоря: это проза жизни, пошлость, грязь; но также точно не вѣрю я и эстетическому

смыслу тѣкъ, которые съ нѣкоторою ироническою улыбкою посматриваютъ на Мадонну Рафаэля, говоря: 5то идеалы, то, чего нѣтъ въ натура! и съ умиленіемъ смотрятъ на картины Теньера, говоря: вотъ натура, вотъ истина, вотъ дѣйствительность! Для этихъ людей не существуетъ искусства; новая форма - и они не узнаютъ его, какъ маленькія дѣти не узнаютъ знакомаго имъ человѣка, потому только, что онъ на сюртукъ надѣлу шинель, въ которой они никогда его не видали. Имъ не растолкуешь, что Мадонну И сцены мужаковъ, какъ ни различны эти явленія, произвелъ одинъ и тотъ же духъ искусства, что Рафаэль и Теньеръ — оба художники и оба нашли содержаніе своихъ произведеній въ той же дѣйствительности, безконечно разнообразной и всегда единой, какъ разнообразна и едина природа, какъ разнообразно и едино существо человѣка ! А сколько такихъ людей на бѣломъ свѣтѣ! По-крайней мѣрѣ мнѣ не разъ случалось встрѣчать такихъ тонкихъ знатоковъ и цѣнителей искусства. Одни изъ нихъ отрицаютъ всякой талантъ въ Гоголѣ, и когда такому господину намекнешь, что это отъ отсутствія эстетическаго чувства, онъ сейчасъ съ торжествомъ возразитъ: отчего же я понимаю Пушкина и восхищаюсь вмъ? Другіе не признаютъ особеннаго таланта въ Пушкинѣ, на томъ основаніи, что имъ очень нравится Гоголь. Это значитъ только, что ни тѣ, ни другіе не понимаютъ ни Пушкина, ни Гоголя, и восхищаются въ нихъ вовсе не тѣмъ, что составляетъ сущность и красоту ихъ твореній. Одинъ писатель реторической школы печатно объявилъ, что еслибы ему нужно было выѣхать изъ Россіи и взять съ собою только лучшее изъ русской литературы, онъ взялъ бы только басни Крылова и Горе отъ Ума Грибоѣдова. Какъ выраженіе личнаго, частнаго вкуса, это было бы справедливо и основательно; но какъ взглядъ на искусство вообще, это ложь, это все равно, какъ если бы кто, любя березу больше всѣхъ другихъ деревьевъ, сталъ бы доказывать что дубъ - дерево некрасивое и дрянное.

,

Самое сильное и тяжелое обвиненіе, которымъ писатели риторической школы думаютъ окончательно уничтожить Гоголя, состоитъ въ томъ, что лица, которыя онъ обыкновенно выводитъ въ своихъ сочиненіяхъ, оскорбляютъ общество. Въ этомъ съ ними совершенно согласились и наши московскіе противники, только больше въ отношеніи къ натуральной школѣ, нежели къ Гоголю: первую они нещадно бранять за это, а насчетъ Гоголя только изъявляютъ сожалѣніе, что онъ не рисуетъ искупительныхъ лицъ. Подобное обвиненіе больше всего показываетъ незрѣлость нашего общественнаго образованія. Въ странахъ. упредившихъ насъ развитіемъ цѣлыхъ вѣковъ, и понятія не имѣютъ о возможности подобнаго обвиненія. Никто не скажетъ, чтобы ан

гличане не были ревнивы къ своей національной чести; напротивъ, едва ли есть другой народъ, въ которомъ національный эгоизмъ доходилъ бы ло такихъ крайностей, какъ у англичанъ. И между тѣмъ, они любятъ своего Гогарта, который изображалъ только пороки, развратъ, злоупотребленія и пошлость англійскаго общества его времени. И ни одинъ англичанинъ не скажетъ, что Гогартъ оклеветалъ Англію, что онъ не видѣлъ и не признавалъ въ ней ничего человѣ ческаго, благороднаго, возвышеннаго и прекраснаго. Англичане понимаютъ, что талантъ имѣетъ полное и святое право быть одностороннимъ, и что онъ можетъ быть великимъ въ самой односторонности. Съ другой стороны, они такъ глубоко чувствуютъ и сознаютъ свое національное величіе, что нисколько не боятся, чтобы ему могло повредить обнародованіе недостатковъ и темныхъ сторонъ англійскаго общества. Но и мы можемъ жаловаться только на незрѣлость общественнаго образованія, а не на отсутствіе въ нашемъ общество чувства своего національнаго достоинства: это доказывается тѣмъ фактомъ, не подлежащимъ никакому сомнѣнію, что, несмотря на ребяческіе возгласы не впопадъ усердныхъ патріотовъ, произведевія Гоголя въ короткое время получили на Руси народность. Ихъ не читаютъ только тѣ, которые ничего не читаютъ; а Ревизора знаютъ многіе и изъ тѣхъ, которые вовсе не знаютъ грамотѣ. Успѣхъ натуральной школы есть тоже фактъ, подтверждающій ту же истину. И оно такъ должно быть: чѣмъ сильнѣе человѣкъ, чѣмъ выше онъ правственно, тѣмъ смѣлѣе онъ смотритъ на свои слабыя стороны и недостатки. Еще болѣе можно сказать это о народахъ, которые живуть не человѣческій вѣкъ, а цѣлые вѣка. Народъ слабый, ничтожный или состарѣвшійся, изжившій всю свою жизнь до невоможности втти впередъ, любить только хвалить себя и больше всего боится взглянуть на свои раны: онъ знаетъ, что онѣ смертельны, что его действительность не представляетъ ему ничего отраднаго, и что только въ обманѣ самого себя можетъ онъ находить тѣ ложныя утѣшенія, до которыхъ такъ падки слабые и дряхлые. Таковы, напримѣръ, китайцы или персіяне: послушать ихъ, такъ лучше ихъ вѣтъ народа въ мірѣ, и всѣ другіе народы передъ ними осль, и негодин. Не таковъ долженъ быть народъ великій, полный силъ и жизни: сознаніе своихъ недостатковъ, вмѣсто того, чтобы приводить его въ отчааніе и повергать въ сомнѣнія о своихъ силахъ, даетъ ему новыя силы, окриляетъ его на новую дѣятельность. Вотъ почему, первый нашъ свѣтскій писатель былъ сатирикъ, и съ легкой руки его сатира постоянно шла объ руку съ другими родами литературы. Лирикъ Державинъ, воспѣвавшій величіе Россіи, былъ въ тоже время в сатирикомъ, и его оды къ Фелиць, его Вельможа принадлежатъ