Находить въ людяхъ тѣ пороки, которые въ нихъ дѣйствительно есть, не значитъ поносить ихъ: поношеніе въ самихъ порокахъ, и кто пороченъ, тотъ поноситъ самъ себя.... Привычка отыскивать дѣйствительно существующее очень близка къ привычкѣ отыскивать истину, а это, разумѣется, способствуетъ развитію безпристрастія и справедливости....

Но здѣсь мы остановимся и отъ частностей перейдемъ къ общему вопросу къ вопросу о натуральной школѣ, которая съ такимъ живымъ участіемъ и вниманіемъ принята публикою и съ такимъ ожесточеніемъ преслѣдуется двумя литературными партіями неестественною или реторическою, состоящею изъ отставныхъ бельлетристовъ, и тою, къ которой принадлежитъ нашъ критикъ. Намъ очень непріятно, что мы должны повторять то, что уже не разъ было говорено нами: но чтожь намъ дѣлать, если противники натуральной школы, безпрестанно нападая на нее, твердятъ все одно и то же, не умѣя выдумать ничего новаго?

Обѣ эти партіи большею частію согласны въ ихъ нападкахъ на натуральную школу, хотя и по разнымъ побужденіямъ; ихъ доводы, Доказательства, даже тонъ почти одинаковы; но только въ одномъ онѣ существенно разнятся. Первая партія, не любя натуральной школы, еще больше не любитъ Гоголя, какъ ея главу и основателя. Въ этомъ есть смыслѣ и логика. Идя отъ начала ложнаго, эти люди, покрайней мѣрѣ, не противорѣчатъ себѣ до явной безсмыслицы: нападая на плодъ, не восхищаются корнемъ, осуждая результатъ, не хвалятъ причины. Ошибаясь въ отношеніи къ истинѣ, они совершенно правы въ отношеніи къ самимъ себѣ. Что касается до причинъ ихъ нерасположенія къ произведеніямъ Гоголя, онѣ давно извѣстны: Гоголь далъ такое направленіе литературѣ, которое изгнало изъ нея реторику и для успѣха въ которомъ необходимъ талантъ. Вслѣдствіе этого, старая манера выводить въ романахъ в повѣстяхъ риторическія олицетворенія отвлеченныхъ добролѣтелей и пороковъ, вмѣсто живыхъ типическихъ лицъ, пала. Всѣ попытки писателей этой школы на поддержаніе къ нимъ вниманія публики обращаются для нихъ въ рѣшительныя паденія. Даже тѣ ихъ произведенія, которыя въ свое время имѣли успѣхъ, даже значительный, давно уже забыты. Новыя изданія ихъ остаются въ книжныхъ лавкахъ Согласитесь, что это непріятно, и есть изъ чего выйти изъ себя и увидѣть въ новой школѣ своего личнаго врага. Къ этому присоединяются и другія обстоятельства. Эти люди вышли на литературное поприще во время господства совершенно иныхъ понятій объ искусствѣ и литературѣ. Тогда искусство не имѣло ничего общаго съ жизнію, дѣйствительностію Написать романъ или повѣсть, тогда значило наплести разныхъ неправдоподобныхъ событій, вмѣсто характеровъ заставить

говорить и дѣйствовать аллегорическія фигуры разныхъ дурныхъ и хорошихъ качествъ, все это напичкать моральными сентенціями, и пзъ всего этого вывести какое-нибудь нравственное правило, въ родѣ того, напримѣръ, что добродѣтель награждается, а порокъ наказывается. При этомъ допускалась легкая и умѣренная сатира, т. е. беззубыя насмешки надъ общими человѣческими слабостями, не воплощенными въ лицо и характеръ, и потому существующими равно вездѣ, какъ и нигдѣ. О колоритѣ мѣстности и времени не было вопроса, и потому, нельзя было понять, какой землѣ и какому вѣку принадлежатъ дѣйствующія лица романа или повѣсти; зато можно было имѣть удовольствіе по произволу переносить ихъ въ какую угодно землю, въ какой угодно вѣкъ. Но взамѣнъ этого, строго требовалось, чтобы подлѣ каждаго злодѣя рисовался добродѣтельный человѣкъ, подлѣ глупца умница, подлѣ лжеца правдолюбъ. Именъ эти герои не имѣли, но имъ давались клички по ихъ качествамъ: Добросердовъ, Честоновъ, Пріятовъ, Ножовъ, Вороватинъ и т. п. Такъ писать было легко; для этого не нужно было таланта, наблюдательности, живого чувства дѣйствительности; а нужны были только нѣкоторая образованность и начитанность, а главное охота и навыкъ писать. И подъ вліяніемъ этихъ-то понятій выросли и развились писатели той школы, о которой мы говоримъ. Удивительно ли, что до сихъ поръ они все также понимаютъ искусство? Оно для нихъ занятіе, которое должно тѣшить читателя, представляя ему только пріятныя картины жизни, рисуя только образованныхъ людей, и ни неотесанныхъ мужиковъ въ запунахъ и лантяхъ. Правда, еще эти писатели были не стары, когда такъ называемый романтизмъ вторгся вдругъ и въ вашу литературу, когда романы Вальтера Скотта смѣнили Малень-Аделя г-жи Коттэнъ и знакомство съ драмами Шекспира показало, что всякой человѣкъ, на какой бы низкой ступени общества и даже человѣческаго достоинства ни стоялъ онъ, имѣетъ полное право на вниманіе искусства потому только, что онъ человѣкъ. И многіе изъ писателей неестественной реторической школы горячо стали за романтизмъ; но это произвело въ нихъ только какую-то странную смѣсь старыхъ установившихся понятій съ новыми не установившимся. Они не могли въ нихъ примириться, по существенной противоположности другъ другу. И потому, наши романисты и нувеллисты этой школы остались при старыхъ понятіяхъ, сдѣлавши нѣсколько нелогическихъ уступокъ въ пользу новыхъ. Это отразилось въ ихъ сочиненіяхъ тѣмъ, что они стали заботиться о мѣстномъ колоритѣ и позволяли себѣ рисовать и людей нисшихъ сословій. Это называлось у нихъ народностію. Но въ чемъ состояла эта народность ? Въ томъ, что своимъ сколкамъ съ

подъ какимъ видомъ

невинное и полезное

чужеземныхъ образцовъ они давали русскія имена, да еще иногда и историческія, отчего ихъ лица нисколько не дѣлались русскими, потому-что прежде всего не были созданіями искусства, а были только блѣдными копіями. Вообще ихъ романы походили на нынѣшніе русскіе водевили, передѣлываемые изъ Французскихъ, посредствомъ переложенія чуждыхъ намъ французскихъ правовъ на чуждые имъ русскіе нравы. Реторика всегда оставалась реторикою, даже и подрумяневная плохо понятымъ романтизмомъ. Для яснаго уразумѣнія новыхъ образцовъ искусства и новыхъ о немъ понятій, нужно было время, а для обращенія русской литературы на дорогу самобытности нужны были повые образцы въ самой русской литературѣ. И такіе образцы даны были Пушкинымъ и потомъ Гоголемъ. Но слѣдовать за ними можно было только людямъ съ талантомъ. Вотъ отчего писатели реторической школы такъ косо смотрѣли на Пушкина и почему такъ невыносимо имъ одно имя Гоголя! Въ чемъ состоять ихъ нападки на него? Вѣчно въ одномъ и томъ же: онъ рисуетъ грязь, представляетъ неумытую натуру и оскорбляетъ русское общество, находя въ немъ характеры низкие В не противопоставляя имъ высокихъ.... Все это совершенно согласно съ старинными піитиками и реториками....

За то же самое, тѣми же самыми выраженіями нападаютъ славяНофиль на натуральную школу, но за то же самое превозносять они Гоголя. Что за странное противорѣчіе? Какая его причина? Если бы критикъ Москвитянина не находилъ никакой связи между Гоголемъ и натуральною школою, онъ былъ бы правъ съ своей точки зрѣнія, какъ бы ни была она фальшива. Но вотъ что говоритъ онъ самъ объ этомъ: « Петербургскіе журналы подняли знамя и провозгласили яв«леніе повой литературной школы, по ихъ мнѣнію, совершенно са«мостоятельной. Они выводятъ ее изъ всего прошедшаго развитія «нашей литературы и видятъ въ ней отвѣтъ на современныя потреб«ности нашего общества. Происхожденіе натурализма, кажется, объ«ясняется гораздо проще; нѣтъ нужды придумывать для него родо«словной, когда на немъ лежатъ явные признаки тѣхъ вліяній, кото«рымъ онъ обязанъ своимъ существованіемъ. Матерьялъ данъ Гого«лемъ, или лучше взятъ у него: это пошлая сторона нашей дѣйстви«тельности». Основная мысль этихъ словъ справедлива: натуральная школа дѣйствительно произошла отъ Гоголя, и безъ него ея не было бы; но фактъ этотъ толкуется критикомъ Москвитянина Фальшиво. Если натуральная школа вышла изъ Гоголя, изъ этого отнюдь не слѣдуетъ, чтобы она не была результатомъ всего прошедшаго развитія нашей литературы и отвѣтомъ на современныя потребности нашего общества, потому-что самъ Гоголь, ея основатель, былъ ре

зультатом всего прошедшаго развитія нашей литературы и отвѣпомъ на современныя потребности нашего общества. Что онъ несравненна выше и важнѣе всей своей школы, противъ этого мы и не думали спорить; это другое дѣло. Во взглядѣ критика Москвитянина на Гоголя видно превратное пониманіе искусства и Гоголя. Ясно, что онъ держится тѣхъ же піитикъ и реторикъ, которыми руководствуются писатели неестественной школы, и что, за неимѣніемъ собственнаго прочнаго воззрѣнія на предметъ, онъ слишкомъ увлекая мнѣніемъ Пушкина о Гоголѣ, съ которымъ самъ Гоголь безусловво согласился. Вотъ его собственныя слова на этотъ счетъ: a «Обо «инѣ много толковали, разбирая кое-какія мои стороны, но главнаго «оущества моего не опредѣлили. Его слышалъ одинъ только Пушакинъ. Онъ мнѣ говорилъ всегда, что еще ни у одного писателя не «было этого дара выставлять такъ ярко пошлость жизни, умѣть очертить въ такой силѣ пошлость пошлаго человѣка, чтобы вся та «нелочь, которая ускользаетъ отъ глазъ, мелькнула бы крупно въ «глаза всѣмъ. Вотъ мое главное свойство, одному мнѣ принадлежа«щее, и котораго точно нѣтъ у другихъ писателей» (Выбр. Мѣста изъ Переписки съ Друзьями, стр. 141 — 142). Въ этихъ словахъ много правды ; но ихъ нельзя принимать за полное и окончательное сужденіе о Гоголѣ. Теньеръ былъ попреимуществу живописецъ пошлости жизни голландскаго простонародья (что домъ - не помѣшало Европѣ признать его великимъ талантомъ); эта пошлость есть истинный герой его живописныхъ поэмъ, тутъ она на первомъ планѣ и прежде всего бросается въ глаза зрителю. Однакожь было бы нелѣпо искать чего-нибудь общаго между талантомъ Теньера и Гоголя. Гогартъ попреимуществу живописецъ пороковъ, разврата и пошлости, и больше ничего; но и съ нимъ у Гоголя также мало сходства, какъ и съ Теньеромъ. Гоголь создалъ типы Ивана Ѳедоровича Шпоньки, Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, Хлестакова, Городничаго, Бобчинскаго и Добчинскаго, Земляники, Шпекина, Тянкина-Ляпкина, Чичикова, Манилова, Коробочки, Плюшкина, Собакевича, Ноздрева и многіе другіе. Въ нихъ онъ является великимъ живописцемъ пошлости жизни, который видитъ насквозь свой предметъ во всей его глубинѣ и широтѣ и схватываетъ его во всей полнотѣ и цѣлости его дѣйствительности. Но зачѣмъ же забываютъ, что тотъ же Гоголь написалъ Тараса Бульбу, поэму, герой и второстепенныя дѣйствующія лица которой - характеры высоко-трагическіе? И между тѣмъ видно, что поэма эта писана тою же рукою, которою писаны Ревизорь и Мертвыя Души. Въ ней является та особенность, которая принадлежитъ только таланту Гоголя. драмахъ Шекспира встрѣчаются съ великими личностями и пош

ВЪ

скажемъ мимохо

лыя, но комизмъ у него всегда на сторона только послѣднихъ; ero Фальстафъ смѣшонъ, а принцъ Генрихъ и потомъ король Геприхъ у - вовсе не смѣшонъ. У Гоголя Тарасъ Бульба также всподненъ комизма, какъ и трагическаго величія; оба эти противоположвые элемента слились въ немъ неразрывно и цѣлостно въ единую, замкнутую въ себѣ, личность; вы в удивляетесь ему, и ужасаетесь его, и смѣетесь надъ нимъ. Изъ всѣхъ извѣстныхъ произведеній европейскихъ литературъ примѣръ подобнаго, ито не вполнѣ, caiania серьёзнаго и смѣшного, трагическаго и комическаго, ничтожности и пошлости жизни со всѣмъ, что есть въ ней великаго и прекраснаго, представляетъ только Дон Кихоть Сарвантеса. Если въ Гаравѣ Бульбѣ Гоголь умѣлъ въ трагическомъ открыть комическое, то въ Старосвѣтскихъ Помѣщикахъ и Шинели онъ умѣлъ уже не въ комизмѣ, а въ положительной пошлости жизни найти трагическое. Вотъ гдѣ, намъ кажется, должно искать существенной особенности таланта Гоголя. Это - не одинъ даръ выставлять ярко пошлость жизни, а еще боле даръ выставлять явленія жизни во всей полнотв ихъ реальности и ихъ истинности. Въ «Перепискѣ» Гегои в есть одно мѣсто, которое бросаетъ яркій свѣтъ на значеніе и особенность его таланта, и которое было или ложно понято, или оставлено без вивманія: «Эти ничтожные люди (въ Мертвыхъ Душахъ) однакожъ ничуть не портреты съ ничтожныхъ людей; напротивъ, въ нихъ собраны черты тѣхъ, которые считаютъ себя лучшими другихъ, разумѣется, только въ разжалованномъ видѣ изъ генераловъ въ солдаты, тутъ кромѣ моихъ собственныхъ, есть даже черты, монтъ пріятелей» (стр. 145 — 146). Дѣйствительно, каждый изъ насъ, какой бы онъ ни былъ хорошій человѣкъ, если вникнетъ въ себя съ тѣмъ безпристрастіемъ, съ какимъ вникаетъ въ другихъ. премѣнно найдетъ въ себѣ, въ большей или меньшей степени, многіе изъ элементовъ многихъ героевъ Гоголя. И кому не случалось встрѣчать людей, которые немножко скупеньки, какъ говорится, прежимисты, а во всѣхъ другихъ отношеніяхъ прекраснѣйшіе люди, одаренные замѣчательнымъ умомъ, горячимъ сердцемъ? Они готовы на все доброе, они не оставятъ человѣка въ нуждѣ, помогутъ ему, по только подумавши, порасчитавши, съ нѣкоторымъ усиліемъ валъ собою? Такой человѣкъ, разумѣется, не Плюшкинъ, но съ возможностію сдѣлаться имъ, если поддастся вліянію этого элемента, и если, при этомъ, стеченіе враждебныхъ обстоятельствъ разовьетъ его, и дасть ему перевѣсъ вадъ всѣми другими склонностями, инстинктами и влеченіями. Бываютъ люди съ умомъ, душою, образовованіемъ, познавіями, блестящими дарованіями, при всемъ этомъ, съ тѣмъ качествомъ, которое теперь извѣстно на Руси подъ именемъ «хле

- то не