Такъ повторилось неоднократно, пока наконецъ возъ не наполнился до верху хворостомъ. Вниманіе мужика исключительно обратилось тогда къ племяннику; его упорное неповиновеніе какъ бы впервые пришло ему въ голову, и онъ не на шутку разсердился. - Ахъ ты, баловень! закричалъ онъ, стукая обухомъ топора въ осину : - долго ли говорить тебѣ; слѣзай! вотъ я-те озорника, поартачишься у меня, погоди!... - А вотъ же не слѣзу, коли такъ, отвѣчалъ мальчуганъ, взбираясь выше и выше. Не слѣзешь?... ладно же, оставайся одинъ въ лѣсу, пустьте ѣдять волки.... проклятаго!... Угроза казалось подѣйствовала на ребенка; онъ обхватилъ рученками коренастый стволъ дерева, приготовляясь спуститься на земь при первой попыткѣ дяди исполнить обѣщаніе. А бить не станешь? вымолвилъ онъ, наклонивъ изъ-за вѣтки кудрявую свою головку и глядя пристально на дядю. - Ну, ну, слѣзай знай, слѣзай.... Взаправду, не станешь?... Говорять не стану, ступай скорѣй! Ванюшка спустился сажени на двѣ и опять повись на сучкѣ. И на лошадь, дядя Антонъ, посадишь? - Экой пострѣлъ, прости Господи, говорю, посажу, - чего еще? Послѣднее обстоятельство окончательно успокоило парнишку; съ быстротою и ловкостію бѣлки проскользнулъ онъ между верхними сучьями и въ одно мгновеніе ока очутился на землѣ подлѣ дяди. Вскорѣ возъ, навьюченный красноватымъ и сизымъ хворостомъ, медленно выѣзжалъ изъ лѣсу, скрыпя и покачиваясь изъ стороны въ сторону, какъ бы изловчаясь сбросить съ себя при первомъ косогорѣ лишнюю тяжесть. Ванюшка сидѣлъ верхомъ на пѣгашкѣ; онъ былъ вполнѣ счастливъ. Русыя его кудряшки, развѣваясь по вѣтру, открывали поминутно круглое свѣжее личико, сіяющее восторгомъ. Антонъ шелъ подлѣ, запустивъ одну руку за пазуху, другою упираясь въ оглоблю. Проколесивши добрый часъ по глинистымъ кочковатымъ полямъ, стлавшимся за лѣсомъ, путники наши выѣхали наконецъ на проселокъ и немного погодя услышали отдаленный шумъ мельницы. Возъ приближался къ «Троскинской» лощинѣ. Незамѣтная издалека и терявшаяся въ волнистыхъ линіяхъ мѣстности, лощина эта принимала вблизи довольно широкіе размѣры: на днѣ ея, поросшемъ конятникомъ и ветельникомъ, заваленномъ плитнякомъ и громадными угловатыми каменьями, шумѣла и пѣнилась рѣчка; вмѣсто моста, черезъ нее перекидывалась узенькая плотина, упиравшаяся однимъ концомъ въ старую водяную мельницу. Съ той стороны, откуда приближалась телѣга, мельница освобождалась совершенно отъ ветлъ, ограждавшихъ ее съ другихъ трехъ частей, такъ что амбары, клѣти, дворъ, толчея, навѣсы виднѣлись какъ на ладони. Шлюзы были опущены; всѣ три постава работали безъ устали; главное зданіе, обдаваемое съ одного бока бѣлою шипящею пѣной, тряслось словно въ лихорадкѣ; мука, покрывавшая его кровлю, сыпалась въ воду и крутилась въ воздухѣ. Гулъ былъ страшный. Прежде чѣмъ спуститься съ уступистой кручи на берегъ, Антонъ остановилъ лошадь и указалъ племяннику на мельницу. Поглядь-кась, Ваня, не видать ли гдѣ мельника ? • Экой дурень, нешто у насъ окромѣ него другой какой есть.... Нѣтъ, дядя Антонъ, нѣту.... а кто-то стоитъ.... вонъ въ бѣлой-то рубахѣ.... вонъ, вонъ руками-то размахиваетъ!... Ладно, не будь только онъ, того и смотри съ ярманки вернется, встрѣнется да денегъ станетъ просить, бѣда! охъхо, хо! ну, Ванюха, трогай да мотри, не больно круто спусчай!... Миновавъ благополучно шаткую плотину, пѣгашка внесла возъ на противоположный берегъ, поднялась на косогоръ и пріостановилась; она вздохнула свободнѣе и замотала хвостомъ, что дѣлала обыкновенно когда была довольна. Дорога опять пошла ровная и гладкая. Когда соломенная кровля мельницы съ осѣнявшими ее скворешницею и ветлами скрылась за горою, передъ глазами нашихъ мужичковъ снова открылась необозримая гладь полей, мѣстами окутанная длинными полосами тумана, мѣстами сливающаяся съ осеннимъ облачнымъ небомъ, и снова ни былинки, ни живого голоса, одна мертвая дорога по тянулась передъ ними. Наконецъ вправо началъ показываться господскій домъ, ближе и вотъ онъ весь выглянулъ словно изъ земли. Все въ немъ обозначало не только отсутствіе хозяина, но даже давнее запустѣніе : ставни заколочены на глухо; нѣкоторые изъ нихъ, сорванные вѣтромъ, качались на одной петлѣ или валялись подлѣ треснувшаго и обвалившагося основанія; краска на кровлѣ, смытая кое-гдѣ дождемъ, обнаруживала гниль и червоточину; стекла въ покосившейся вышкѣ почти всѣ были выбиты; обвѣтшалая наружность этого зданія, или, лучше сказать, этой развалины, облѣплялась повсюду неровными рядами ласточьихъ гнѣздъ; они виднѣлись въ темныхъ углахъ, вдоль жолоба, подъ карнизами. Казалось однѣ ласточки не покидали стараго барскаго дома и оживляли его своимъ временнымъ присутствіемъ, когда темныя купы акацій и липъ, окружавшія домъ, покрывались густою зеленью, въ полисадникѣ передъ балкономъ алѣли макъ, піонъ, и сквозь глушившую ихъ траву высовывала длинную верхушку свою стройная маль Богъ вѣсть какимъ-то страннымъ случаемъ сохранившаяся посреди всеобщаго запустѣнія; но теперь даже и ласточекъ не было; домъ глядѣлъ печально и уныло изъ-за черныхъ безлиственныхъ деревъ, поблекшихъ кустарниковъ и травы, прибитой послѣдними ливнями къ сырой землѣ дорожекъ. Проходя мимо, Антонъ не замедлилъ однако снять шапку; такъ прошелъ онъ вдоль стараго сада, Флигелей, пчельника, пока наконецъ не поровнялся съ помѣщичьими ригою и овиномъ. Тутъ онъ не только надѣлъ шапку, но даже остановился: за плотнымъ заборомъ возносилось такое несмѣтное множество екирдъ убраннаго хлѣба, что невольно разбѣгались глаза и въ чужѣ забирала зависть. Уже нѣсколько лѣтъ сряду стояли онѣ такимъ образомъ неприкосновенными, непочатыми, приглашая каждаго любоваться ими вдоволь. Поговаривали въ околоткѣ, будто огромнымъ этимъ запасамъ хлѣба суждено было выжидать здѣсь благопріятной и счастливой минуты всеобщаго неурожая въ губерніи, на что, какъ утверждали, были у владѣльца ихъ свои особыя соображенія, не совсѣмъ чуждыя корысти, но слухамъ, какъ извѣстно, вѣрить нельзя: чего не выдумаютъ ! На чужой ротокъ не накинешь платокъ, говорить пословица. Дѣло въ томъ, что чѣмъ далѣе глядѣлъ нашъ мужикъ на скирды, тѣмъ болѣе потуплялъ голову и наконецъ, Господь знаетъ отчего, и совсѣмъ загрустилъ. Раздумье одолѣло его такъ сильно, что онъ сталъ даже пропускать безъ вниманія груды хвороста, валившіяся у него съ воза, тогда какъ прежде тщательно собиралъ стороннія вѣточки, попадавшіяся на окраинѣ дороги. Между тѣмъ деревня все еще не показывалась. Темныя тучи, сгустившіяся надъ нею, окутывали ее сизой непроницаемой тѣнью; струйки бѣлаго дыма, косвенно поднимавшіяся въ черномъ горизонтѣ, давали однако знать о близости избушекъ. Прежде всего попалась на пути маленькая кузница съ дюжимъ кузнецомъ Вавилою на порогѣ, который привѣтливо кивнулъ Антону головою, вымолвивъ: «отколѣ?» и на отвѣтъ: «а изъ осинника» зѣвнулъ, перекрестивъ ротъ; тамъ глянули высокіе «магазеи», за ними крестьянскіе густые огороды, а тамъ потянулось и самое село Троскино, расположенное по скату лощины. Толпа чумазыхъ ребятишекъ, игравшихъ въ бабки, стояла на улицѣ подлѣ колодца. Они казалось Ни мало не замѣчали стужи и еще менѣе заботились о томъ, что барахтались словно утки въ грязи по колѣни; между ними находилось нѣсколько дѣвчонокъ съ грудными младенцами на рукахъ. Семи или восьмилѣтнія нянюшки дули въ кулаки, перескакивали съ одной ножки на другую, когда уже черезчуръ забиралъ ихъ холодъ, но все-таки не покидали веселаго сборища; нѣкоторыя изъ нихъ, свернувшись комочкомъ подъ отцовскимъ кожухомъ, молча и неподвижно глядѣли на игравшихъ. Проѣзжая мимо, Ванюшка, начинавшій было корчиться отъ стужи на своей клячѣ, вдругъ вытянулся, пріосамился и крикнуль во сколько хватало силенки : Эй! пошли прочь!... раздавлю!... ишь лошадь ѣдетъ.... Толпа дала дорогу, окидывая сѣдока завистливыми взгля дами. Одна дѣвчонка, рыженькая, курносая, взъерошенная и въ добавокъ еще хромая, пустилась догонять возъ, прыгая и вертясь на одной ножкѣ. Дядя Антонъ, дядя Антонъ, посади на возъ! кричала она: - посади, голубчикъ, на возъ.... золотой, посади, право-ну посади !... Пошла прочь, вымолвилъ Антонъ, грозя хворостиной: чего привязалась! вотъ я-те!... Дѣвчонка остановилась, дала ему проѣхать нѣсколько шаговъ и потомъ снова поскакала; только теперь, какъ бы на зло, она коверкалась и ломалась несравненно болѣе, кричала звончѣе, приступала настойчивѣе, пока наконецъ, выбившись изъ силъ, поневолѣ должна была отказаться отъ своего преслѣдованія, но и тутъ не упустила случая высунуть Антону языкъ и поднять рубашонку. Изба Антона стояла у самой околицы и завершала собой правую линію села, выдававшуюся въ этомъ мѣстѣ нѣсколько ввередь. Она бросалась въ глаза своею ветхостію: одинъ бокъ ея, примыкавшій къ околицѣ, почти сгнилъ до тла, отчего остальная часть зданія покачнулась и сѣла въ ту сторону. Кровля отъ тяжести давившей ее когда-то соломы приняла совершенно другое направленіе; она сползла напередъ и грозила ежеминутнымъ паденіемъ. Трубы не было; ее замѣнялъ глиняный горшокъ съ выбитымъ дномъ для дыму. Деревянный пѣтушекъ, красовавшійся вѣроятно въ лучшія времена на макушкѣ крыши, принялъ также свое направленіе во время всеобщаго обвала и уныло свѣсился влѣво. Единственное оконце, заткнутое лохмотьями и обмазанное кругомъ глиною, глядѣло невыразимо кисло. Изба со всѣхъ сторонъ подпиралась сучковатыми плахами, уподоблявшими ее согбенному старикунищему, наступившему на костыли свои ; словомъ, все въ ней, какъ говорится, было и валко, и шатко, и на сторону. Невыразимо тяжело и грустно становилось на сердцѣ, глядя на это жилище; даже Степанъ Бичуга, сосѣдъ, вообще равнодушный ко всему житейскому, за исключеніемъ одной развѣ косушки, и тотъ не проходилъ мимо безъ того, чтобы не оглянуть антонову избенку со всѣхъ сторонъ и не покачать заботливо лысою головою. Несмотря на то, хозяева лачужки замѣтно ускоряли шагъ, и лица ихъ, по мѣрѣ приближенія къ ней, просвѣтлялись привѣтливой улыбкой. Ванюшка никакъ даже не могъ удержаться, чтобы не крикнуть въ порывѣ восторга нѣсколько разъ сряду: «Дядя, Антонъ, домой пріѣхали! ишь, дядя Антонъ, ишь домъмо, вонъ онъ !!... вонъ онъ какой!!...» При въѣздѣ на дворъ на встрѣчу имъ выбѣжала дѣвочка лѣтъ шести; она хлопала въ ладоши, хохотала, бѣгала вокругъ телѣги и, не зная какъ бы лучше выразить свою радость, ухва |