деждой, что месть обезпечена, что слѣдствіе будетъ. Такую вендету обыкновенно приписываютъ дикости; но съ нѣкоторыми измѣненіями въ формахъ она встрѣчается не въ совершенно дикихъ обществахъ и даже совершенно не въ дикихъ. Одинъ самоотверженный газетчикъ, чтобъ окончательно уличить одного изъ извѣстныхъ писателей нашихъ, воспользовался неосторожной исповѣдью его, чтобъ довести до свѣдѣнія читателей, что между имъ и авторомъ величайшая симпатія; газетчикъ очень хорошо зналъ, что послѣ этого авторъ потеряетъ всякое уваженіе порядочныхъ людей. Таковъ въ своемъ родѣ Жирардень: онъ непощадилъ своей чести, лишь бы посыпать на старости лѣтъ главы семилѣтнихъ министровъ всевозможными обвиненіями. Къ фоблазовскому окончанію поприща Мартень дюНора только и не доставало каталога подкуповъ, продажъ, взятокъ, сдѣлокъ, продѣлокъ, etc., оглашенныхъ «Прессой», изъ ея семейныхъ бумагъ! Камера депутатовъ оправдала министровъ. Камера перовъ оправдала Жирардена. Общественное мнѣніе было удивлено. Журналы требовали слѣдствій, суда. - Поэтъ Эберъ имъ лукаво улыбался, грозилъ пальцемъ и увѣрялъ, закрывши глаза, что ничего не видитъ. - Тогда посыпался градъ доносовъ, документовъ, Доказательствъ.... Я вамъ разсказывалъ какъ-то, что одинъ поврежденный докторъ принималъ журналы за бюллетени сумасшедшихъ домовъ: это былъ человѣкъ отсталой; теперь журналы, по-крайней мѣрѣ здѣсь — бюллетени смирительныхъ домовъ и галерныхъ выходокъ.... О журналы, журналы! Какъ спокойно и весело жить гдѣ-нибудь въ Неаполѣ, напримѣръ, куда не проникаетъ всякое утро сѣрая стая журналосъ всѣхъ величинъ, всѣхъ цвѣтовъ, съ отравляющимъ запахомъ голландской сажи и гнилой бумаги, съ грознымъ premier Paris въ началѣ и съ крупными объявленіями въ концѣ, стая влажная, мокрая, какъ будто кровь событій, высосанная ею, не обсохла еще на губахъ, — саранча, поѣдающая происшествія прежде, нежели они успѣютъ созрѣть, ветошники и мародеры, идущіе шагъ за шагомъ по слѣдамъ большой арміи историческаго движенія.... Тамъ журналы ясны и прозрачны, какъ вѣчно-го лубое небо Италіи; они на своихъ чуть не розовыхъ листикахъ приносять новости успокоительныя, улыбающіяся: вѣсть прекрасномъ урожаѣ, объ удивительномъ праздникѣ въ такойто виллѣ у прелестной дукеццы, на которой мѣсяцъ свѣтилъ сверху, а волны Средиземнаго моря плескали съ боку. Хорошо, кого судьба избавила отъ страшныхъ, ежедневныхъ доносовъ и обличительныхъ актовъ безумія, низости и разврата; не лучше ли въ миломъ невѣдѣніи сердца вѣрить въ аркадскіе нравы на землѣ, въ кроткое счастіе лаццарони, въ праздничную, офиціяльную нравственность и въ людское безкорыстіе? Не лучше ли, когда много прекраснаго въ Божіемъ мірѣ, не знать, что въ немъ есть бѣшеныя собаки, крапива, холера, тифусъ, поддѣльное шампанское, горькое масло, и наслаждаться запахомъ розы и пѣніемъ соловья? Да какая же обязанность читать журналы? Вотъ подите, никакой обязанности нѣтъ, да и выбору нѣтъ; страсть къ новостямъ — это парижское сирокко, какая-то болѣзнь въ родѣ запою. Проснешься утромъ, такъ и тянетъ, ну хоть маленькую газетку, ну «Шаривари», пока кофей подаютъ; дотронулся до одной - и пошло и пошло и перечитаешь десятокъ, а самъ очень хорошо знаешь, что такой мракъ падетъ на душу, такая тоска, что съ горя бросишься въ вагонъ, да и уѣдешь на цѣлый день куданибудь въ Медонскій лѣсъ.... Хороши журналы, да каковъ же однако и бытъ, вѣсти о которомъ всякой день исполняютъ горечью и негодованіемъ душу порядочнаго человѣка ? Знаете ли, что мнѣ пришло въ голову васъ спросить? вы такъ и ждете, что я, увлеченный Жирарденомъ и Варнери, спрошу васъ : «что ваши часы краденые или купленые?», совсѣмъ напротивъ, я хочу васъ спросить, случалось ли вамъ послѣ долгой разлуки встрѣтить женщину, которую вы любили издали, которая для васъ была недосягаема, о которой свѣтлое воспоминаніе согрѣвало вашу грудь? Вы ее увидѣли наконецъ. Она за-мужемъ, и мужъ ее — пошлый, тупой, мелкій, ничтожный негодяй. Какъ уважать жену пошлаго человѣка ! она лишилась пьедестала, и вмѣсто трепетной и робкой рѣчи уваженія на вашихъ губахъ колкій намекъ, и вмѣсто восторженнаго идолопоклонства вамъ хочется за нею поволочиться. Съ кѣмъ этого не случалось? Но случалось ли вамъ потомъ разсмотрѣть въ той женщинѣ другія, новыя черты, скрываемыя, затаенныя, но вы ступающія наружу, какъ обличительный румянецъ ? случалось ли подслушать иныя рѣчи, свидѣтельствующія, что въ душѣ ея ничего не утрачено, что, напротивъ, она окрѣпла въ невзгодѣ, въ перенесенномъ опытѣ, что она возмужала въ сердечныхъ утратахь? Если случалось, будьте осторожны: не давайте воли поспѣшному суду и оскорбительной насмѣшкѣ, говоря не о женщинѣ, а о цѣломъ народѣ, чтобъ не краснѣть потомъ отъ стыда и раскаянья! Ничего нѣтъ легче въ мірѣ, какъ указать больное мѣсто Франціи, Англіи, преимущественно Франціи. Самъ Парижъ своими журналами и укажетъ и покажетъ все зло и всю мѣру его съ ожесточеніемъ духа партій, съ ловкостью ихъ острой и ѣдкой полемики, со всѣми средствами гласности. Стало быть достаточно знать грамоту, чтобъ безъ особаго труда и умственнаго напряженія въ одно утро, проведенное въ café, узнать черную и грязную сторону Франціи : отрицать ее была бы величайшая недобросовѣстность или полнѣйшее тупоуміе. Но - правъ ли будетъ тотъ, кто удушливый и вонючій воздухъ тѣсныхъ переулковъ приметъ за атмосферу цѣлой націи? испорченный воздухъ вовсе не есть ея обычная среда; она доказываетъ это своимъ повсемѣстнымъ негодованіемъ, а негодовать по-пусту она не привыкла. Журналисты втянуты въомутъ дѣлъ, — представители борьбы, органы и орудія партій дѣлаютъ свое дѣло. Но много ли путнаго сдѣлаетъ посторонній свидѣтель, который остановится на перечисленіи этой массы зла, безнравственности и обмановъ, на безплодномъ подтвержденіи, что все это есть, на возгласахъ, на проклятіяхъ? Надобно дать себѣ нѣсколько труда вглядѣться въ историческое происхожденіе, въ логику событій, въ смыслъ того, что есть. Только въ связи съ прошедшимъ и притомъ съ прошедшимъ, освѣщеннымъ всѣмъ свѣтомъ современной, возмужалой мысли, можно уяснить настоящее положеніе Франціи; тогда вы увидите много запутаннаго, много труднаго, много отрицательнаго, но съ тѣмъ вмѣстѣ увидите, что безнадежнаго, отчаяннаго ничего нѣтъ, и что Франція еще изворотится безъ радикальныхъ средствъ земтетрясенія, небеснаго огня, потопа, мора, которыми такъ богата искаженная Франція вновь изобрѣтеннаго Востока, говорящаго съ дикой радостью о всемъ дурномъ на Западѣ, воображая, что ненависть къ сосѣду истинная любовь къ своей семьѣ, что чужое несчастіе лучшее утѣшеніе въ своемъ горѣ. Я не берусь писать въ этихъ письмахъ цѣлыхъ диссертацій, но скажу нѣсколько намековъ, нѣсколько бѣглыхъ мыслей въ подтвержденіе моихъ словъ. Настоящимъ положеніемъ Франціи — всѣ недовольны, кромѣ записной буржуази и ажіатёровъ «во всѣхъ родахъ различныхъ»; чѣмъ недовольны знаютъ многіе, чѣмъ поправить и какъ поправить — почти никто; всего менѣе существующіе соціялисты и комунисты, люди какого-то дальнаго идеала, едва виднѣющагося въ будущемъ. Почти въ томъ же положеніи и существующая оппозиція, парламентская и журнальная: она основана или на небольшихъ пальятивныхъ средствахъ, которыя могутъ принести слабыя улучшенія, или на воспоминаніи былого, на стремленіи снова призвать къ жизни идеалъ, удаляющійся въ прошедшее. Они не знаютъ истиннаго смысла недуга, они не знаютъ дѣйствительныхъ лекарствъ и оттого становятся въ постоянномъ меньшинствѣ; у нихъ истинно только живое чувство негодованія, и въ этомъ они правы, ибо болѣзнь все болѣзнь хотя бы она была къ росту; чувствовать присутствіе зла необходимо, для того, чтобъ отдѣлаться отъ него тому равнодушному, косному квіетисту, котораго не мучитъ настоящее зло изъ-за будущаго блага. Обратимся теперь къ обвиненіямъ. Обвиненіе, всего чаще повторяемое и совершенно вѣрное, состоитъ въ томъ, что съ нѣкотораго времени грубые матеріяльные интересы овладѣли всѣми сословіями и подавили собою всѣ другіе интересы, что великія идеи, слова, потрясавшія такъ недавно душу людей и массъ, заставлявшія покидать домъ, семью, исчезли и повторяются теперь, какъ призваніе Олимпа и Музъ у поэтовъ, какъ слово «верховное существо» у деистовъ привычкѣ, изъ учтивости. Вмѣсто ихъ, рычагъ щій все въ движеніе - деньги, матеріяльныя удобства; тамъ, гдѣ были пренія о государственныхъ интересахъ, исключительно занялись одними вопросами политической экономіи. по приводя Тотъ, кто не видитъ, что вопросъ о матеріяльномъ благосостояніи составляетъ великую половину всѣхъ вопросовъ современности, тотъ вовсе не знаетъ, что дѣлается на свѣтѣ. Да, это важнѣйшій общественный вопросъ нашего вѣка. И бѣда не въ этомъ, а большею частію въ образѣ разрѣшенія. Какъ же наконецъ не поставить на первый планъ тотт BO просъ, отъ разрѣшенія котораго зависитъ не только насущный хлѣбъ большинства, но и ихъ цивилизація. Нѣтъ образованія при голодѣ, чернь будетъ чернью до тѣхъ поръ, пока не выработаетъ себѣ досуга, необходимаго для развитія. Страны, которыя уже перешли миѳическія, патріархальныя и героическія эпохи, которыя довольно сложились, довольно пріобрѣли, которыя пережили юношескій періодъ абстрактныхъ увлеченій, изучили азбуку гражданственности, естественно обратились къ тому вопросу, отъ котораго зависитъ вся будущность народовъ; но онъ труденъ, его не рѣшишь громкимъ словомъ, пестрымъ знаменемъ, энергическимъ кликомъ; это самый внутренній и существенный вопросъ общественнаго устройства. Вы его встрѣчаете въ сѣверной Америкѣ, въ Англіи, во Франціи; въ Америкѣ и Англіи онъ сдѣлалъ болѣе практическихъ шаговъ, во Франціи болѣе шуму. Все это понятно: жизнь Франціи во-первыхъ богаче, полнѣе, и поэтому сложнѣе, смутнѣе, запутаннѣе, во-вторыхъ экспансивнѣе, - въ ней все гласно, все громко, все для всѣхъ. Оттого на Францію обращено болѣе вниманія; все худое и хорошее, что дѣлается здѣсь, точно дѣлается на сценѣ, а въ партерѣ сидитъ все человѣчество; подъ часъ кажется, что именно все происходящее здѣсь дѣлается, какъ въ театрѣ только для публики: ей польза, ей удовольствіе, ей поученіе, актеры играютъ не для себя и возвращаются со сцены къ до— машнимъ непріятностямъ и мелочамъ. Въ этомъ одна изъ лучшихъ національныхъ сторонъ Французовъ, но они иногда остаются за это съ пустыми руками. Гегель говоритъ, что Индія походила на родильницу, которая, произведя на свѣтъ дитя, радовалась имъ и сама для себя ничего больше не хотѣла. Франція – хочетъ всего, но ея силы истощились при тяжкихъ родахъ, она не можетъ оправиться. Ею выработанное принято другими на свѣжія плечи; этого не надобно забывать. Но воротимся къ экономическому вопросу. Считать чѣмъ-то подчиненнымъ и грубымъ стремленіе къ развитію повсюднаго довольства, стремленіе вырвать у слѣпой случайности распредѣленіе силъ и орудій, привести трудъ, цѣнность, плату, обладанье къ разумнымъ началамъ, къ незыблемымъ правиламъ, раскрыть дѣйствительные законы общественнаго достоянія - могутъ одни закоснѣлые романтики и идеалисты. По счастію въ наше время выводятся эти высшія натуры, боявшіяся замараться о практическіе во |